Записки орангутолога

Олег укоризненно посмотрел на меня. Он всегда так смотрел на подчиненных, когда они покидали рабочее место, но с особой укоризной почему-то только на меня в момент начала обеденного перерыва. Я догадывался почему. Потому что обеденный перерыв, который ежедневно отмечался у Теплова и именовался чайной церемонией, длился не менее двух часов. Но, тем не менее, я, взяв свои бутерброды, устремился по винтовой лестнице из птичьего (точнее — орнитологического) поднебесья вниз, к земле, к беспозвоночным.

Орнитологи, жили на четвертом этаже, на самом верху, поближе к пернатым — ангелам и птицам, а все остальные обитатели Кунсткамеры располагались этажами ниже.

Я на цыпочках прокрался мимо отдела млекопитающих. Там обитала грубая директриса Кунсткамеры, с совершенно непредсказуемым характером, поэтому встреча с ней для каждого сотрудника была нежелательной. Но из-за двери териологов слышались размеренные удары — это лаборант Паша отрабатывал удары каратэ по специально сработанной для этого доске-макиваре. Значит, директриса отсутствовала. Отдел маммологии пах так же как и наш отдел — нафталином. Этажом ниже жили тихие энтомологи. Нафталином они пахли слабее, но к этому запаху у них примешивался тонкий аромат миндаля — свои объекты они умерщвляли синильной кислотой. Я заглянул в полураскрытую дверь этого безобидного отдела в надежде найти попутчика. Но коридор был пуст, и в нем только виднелись деревянные полированные шкафы старинной работы, в которых хранились бесчисленные коллекции насекомых.

На втором этаже я прошел мимо небольшого полутемного зала (электричество там включали только для экскурсантов), в котором громоздилась гордость нашей директрисы — реконструкция стоянки первобытного человека, миновал отдел ихтиологии настолько нестерпимо благоухавший формалином, что заслезились глаза, обогнул скелет мамонта, стоявший у дверей общественного туалета, и, спустившись на первый этаж, наконец очутился перед дверью, над которой висела картина, изображавшая морское дно с красивыми улитками. Здесь, в отделе малакологии, мы ежедневно пили чай. Я без стука открыл дверь и зашел в кабинет Теплова. Я как всегда пришел первым.

Теплов сидел в старинном кресле на колесиках за столом, беспорядочно заваленном толстенными фолиантами, раковинами моллюсков — его объектами исследования, а также хозяйственным мылом. На краю стола, в качестве украшения, стояла старинная, неработающая пишущая машинка «Ремингтон».

У Теплова в кабинете, в основном, водились орхидеи, бромелии, кактусы, смазливые студенты и изредка появлялись японцы.

Юра пытался следить за модой. Сегодня он был в строгом сером костюме-тройке, в белой рубашке и при галстуке, на котором можно было рассмотреть заколку в виде маленького краба. Но, вместе с тем, на ногах у Юры были заношенные кроссовки. Зато Юрины щеки были прекрасно выбриты, а его черная аккуратная бородка (фасон «унитаз») была тщательно подстрижена.

Теплов листал иностранный научный журнал, рассматривая изображения пенисов различных видов морских улиток — единственный систематический признак, по которому виды моллюсков можно было отличить друг от друга. Юра обмахивался дешевым драным бумажным японским веером, негромко и задумчиво напевая испорченный им старинный романс: «Я вся, я вся полна тобою».

— Здравствуй Юрик! — жизнерадостно начал я, но тут же осекся, быстро присев, так как над моей головой пролетел кусок хозяйственного мыла — первого предмета, который подвернулся хозяину комнаты под руку. Малаколог по самурайски опустив углы рта и страшно вращая глазами закричал: «Убью, Вовочка, птичка-гонореечка!»

Я захлопнул дверь, отбежал подальше и только тогда вспомнил, что я вчера самолично отправил Теплова на ученья по гражданской обороне. Что там произошло я не знал, но, судя по реакции обычно незлопамятного Юры, там случилось что-то страшное. Подумав, что если и умирать, то лучше при свидетелях-сотрапезниках, я решил дождаться пока они все соберутся у Юры, а тем временем расспросить, что же произошло на ученьях. С этой целью я спустился в подвал к таксидермистам. Люди в таксидермической мастерской жили простые и гостеприимные, но там всегда пахло тухлым мясом.

Таксидермист, по прозвищу Корнет, занимался странным делом. Перед ним стояло хорошо выполненное чучело дикого кабанчика средних размеров. И Корнет, негромко матерясь, ножовкой распиливал кабанчика пополам.

— Заказчик сейчас приходил, — объяснил мне Корнет свои действия во время распиловки животного. — Генерал. Охотник. Месяц назад шкуру этого подсвинка принес и попросил чучело сделать. Я и сделал как положено, по всем промерам. А он сегодня пришел, увидел чучело и говорит: «Это не мой кабан. Мой кабан больше был! Переделывай». Козел! (Я понял, что это выражение никак не относилось к кабанчику). Хорошо, что у меня кусок шкуры еще одного кабана есть, так что я этого сейчас увеличу.

А потом, под визг ножовки, в непередаваемом аромате варящегося несвежего скелета орангутанга я услышал, почему обычно по-восточному невозмутимый Юра сегодня изменил себе.

* * *