Записки партизана

С ним остались для караульной службы при нашей казарме еще два товарища: молодой веселый техник с мыловаренного завода и недавно принятый нами инженер-механик, демобилизованный из армии по ранению. К этому мы только присматривались, знали о нем немногое: член партии, служил в саперной части, радиолюбитель. Он взялся сконструировать для нашей команды портативный радиоприемник большой мощности.

…Мы вышли на рассвете. Стоял конец января, но когда солнце поднялось высоко, на нас пахнуло весной. Жирная, благословенная наша кубанская земля к полудню оттаяла, и комья ее облепили наши ботинки.

— Упражнение по поднятию тяжестей ногами, — пошутил Ветлугин.

— А нам легче, — весело отозвались медсестры. — У нас ботинки меньше мужских, значит, меньше и земли на них налипает.

«Посмотрим, — подумал я, — как вы будете шутить на обратном пути, под урчание пустых желудков».

Вел нас Петр Петрович Мусьяченко — коммерческий директор комбината. Ему было за сорок, но редкая жизнерадостность да худоба и высокий рост сильно молодили его. Он владел необычной военной специальностью — инженера-картографа. В молодости проработал пятнадцать лет начальником изыскательской партии в предгорьях Кавказа. И родом был Мусьяченко из близлежащей станицы — ему ли не шагать по Кубани хозяином? Не знать звериных троп в предгорьях?

— Стоп! — скомандовал он. — Предупреждаю: назад пойдем этим же путем, но поведу не я. Извольте сами замечать дорогу. Вот втыкаю в кочку щепочку. Завтра к вечеру поручается вам, товарищ Литвинов, щепку эту выдернуть из земли и вручить мне.

Поднялся смех. Команда решила, что Мусьяченко шутит: никаких ориентиров не было, вокруг — голая степь, искать в ней щепку — что в чистом море.

— Как это нет ориентиров? — возмутился Мусьяченко. — Учитесь видеть! В трех километрах на северо-запад видна верхушка силосной башни. На севере — курганчик. В двадцати шагах сзади — ухаб на дороге. Сегодня там проходила пятитонка, груженная овсом, сильно ее тряхнуло: не зря стайка воробьев у нас из-под ног выпорхнула. Да, наконец, проложите от щепки через дорогу перпендикуляр, уткнется он в телеграфный столб, на котором и номер-то дегтем выведен…

Мусьяченко построил группу цепочкой. Каждый ставил ногу точно на след, оставленный ногою впереди идущего; никакой следопыт не сказал бы, что здесь прошел целый отряд. Шагать приказано было легко, неутомляющим, гимнастическим шагом. Перед вечером вошли в лес. Здесь хозяйкою была еще зима. Деревья стояли в непробудном сне, по чистому снегу бежали узоры, проложенные лапами зайцев.

— А ну, братва, пойдем так, чтобы ни одна ветка под ногою не хрустнула! — сказал Мусьяченко.

Через полчаса до меня донесся его звонкий шепот:

— Внимание! Здесь проходил недавно человек. Как я узнал об этом? В какую сторону шел человек? Что нес на спине?

Мусьяченко хитро подмигнул мне: знал, что и я умею читать язык следов. На дереве белой ранкой светился свежий срез сучка: обломанная ветка лежала на тропе, молодыми побегами в ту же сторону, в какую шли и мы. Неподалеку с заросли шиповника был сбит снег, и пучок сена, трепеща на ветру, висел на шипах.

В лесу быстро темнело, становилось холоднее. Я видел, что команда устала и замерзла, но, к своему удовлетворению, ни в ком не замечал раздражения.

Лес все сгущался, идти становилось все труднее и труднее. Стало совсем темно. Вдруг в стороне мелькнул огонек.

— Продолжать путь без единого шороха, — передал по цепи Мусьяченко, и, сознаюсь, я сжал в руке пистолет.

Минуты через три мы подошли к покосившемуся домику. Мусьяченко загрохотал в дверь прикладом и не своим голосом завопил:

— Открывай, предатель! Нарушитель закона!

— Гавриил я, лесник-старичок, — раздался за дверью дребезжащий от старости, но не от страха голос.

— Зачем же ты, старичок Гавриил, колхозное сено таскаешь?

— А затем, чтобы тебя на нем, Петр Петрович, спать положить! — Дверь открылась, на пороге тряслась в беззвучном смехе маленькая, тщедушная фигурка. — Я твою повадку, начальник, не забыл.

— А окна зачем не завесил? Немецкую авиацию накликаешь?

— Сегодня она не прибудет — облачно. Огонек же зажег, чтобы ты не заблудился.

В домишке было чисто и тепло. Лесник кинулся раздувать самовар. Поставил на стол огромную миску меда, разложил вокруг нее деревянные ложки.

— Не хлопочи, дед Гаврило, — сказал Мусьяченко, — сегодня мы угощаться не будем.

— Знаю я твои шуточки! — покрутил головою дед. — Насчет меда, помню я, большой ты эксплуататор.

Он чуть не заплакал, когда понял, что и в самом деле никто из нас его угощения не отведает. Чтобы не огорчать его, Евгений попросил:

— Позволь нам, дедушка, взять твой мед с собою. Есть у нас один товарищ чахоточный…

— Чахоточный? — изумился дед. — Как же он с вами партизанить будет?

Я заметил, как сузились в негодовании глаза Евгения: он, очевидно, подумал, что Мусьяченко успел проговориться деду, кто мы. Но Мусьяченко и сам был изумлен.

— Меня не обдуришь! — волновался дед. — Если не партизаны — зачем с ружьями по лесу ходите? Зачем к голоду приучаетесь, если не партизаны?

Мусьяченко обнял его, сказал сердечно: