Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879

Я, разумеется, ежедневно посещал моего брата и видел, что болезнь его не только не уменьшается, но заметно делается серьезнее. В первые два или три дня он выходил по вечерам из своего кабинета в гостиную, где от скуки играл в преферанс с своею дочерью и зятем. В это же время захворала его жена, которую тот же гомеопат начал пользовать. На четвертый день брат мой слег в постель. Когда он жаловался доктору, что не может дотронуться до лба, в котором ощущает нестерпимую колючую боль, то гомеопат уверял его, что это летучий ревматизм, налепил на его лоб какие-то бумажки и продолжал угощать его своими каплями и крупинками.

Однажды брат мой сказал ему: «Андрей Андреевич (имя доктора), вы смотрите, не уморите меня».

— Что вы, Бог с вами, Василий Андреевич; разве я не знаю, какого человека я взялся лечить? Ведь если бы это случилось, так мне бы от почитателей вашего таланта в Петербурге проходу не было. Вот болезнь вашей супруги меня более озабочивает, а вы о себе не беспокойтесь; в болезни все нетерпеливы.

В другой раз этот самоуверенный знахарь, после своей визитации, вышел в залу, где сидела дочь брата; она также заявила ему свое беспокойство, что отец ее не чувствует до сих пор никакого облегчения.

— Помилуйте, — отвечал он: — если бы я не был уверен в благополучном результате, я бы, как честный врач, первый потребовал бы консилиума. Ручаюсь вам моею головою, что дней через тесть или семь он будет, вот на этом самом столе, играть с вами в преферанс.

Это было сказано ровно за неделю до того дня, когда его пациента действительно положили на этот стол.

Между тем болезнь брата с каждым днем ожесточалась все более и более, жар усиливался и вскоре последовал полный упадок сил; он почти беспрерывно погружался в дремоту, иногда появлялся бред.

Как-то вечером я один сидел около его кровати и он сказал мне:

— Знаешь, Pierre, что я думаю?.. Мы с Брянским иногда ссорились: уж не его ли похороны мне подрадели эту болезнь? Ты помнишь, как долго я стоял с открытою головой?..

Я старался его успокоить, вполне понимая, что эти мрачные, несвязные мысли были продолжением бреда. Он потом опять что-то начал шептать, чего я не мог расслушать.

Наконец, 10 марта, гомеопатическая знаменитость, ручавшаяся своею головой за выздоровление своего пациента, начала терять голову. Невежда увидел, что дело плохо, что он не попал его болезни, что это не летучий ревматизм, а мозговой тиф, и сказал нам, что он желает пригласить другого… гомеопата! Но, разумеется, его попросили не трудиться и я поехал к Венцеславу Венцеславичу Пеликану и Илье Васильевичу Буяльскому. В то же время покойный государь Николай Павлович, узнав о тяжкой болезни брата, прислал своего лейб-медика Филиппа Филипповича Кареля; они все трое собрались на консилиум и увидели, что драгоценное время потеряно, что болезнь уже неизлечима. Однако же, пока человек еще дышит, врачи обязаны употреблять все способы к его спасению. Так было и тут. Три эти знаменитые медика согласились между собою, как продолжать лечение, и Буяльскому предоставлено было следить за ходом болезни.

Само собою разумеется, что, при появлении в дому трех настоящих знаменитостей, гомеопатическая знаменитость должна была стушеваться… Гомеопат обратился в постыдный бег… но после кончины моего брата, он всем рассказывал, что Каратыгин остался бы жив, если бы ему не помешали аллопаты! После энергических мер — шпанских мух, пиявок и лекарств, больной почувствовал некоторое облегчение. Он вскоре пришел в сознание.

Открыв глаза, он увидел подле себя Буяльского, протянул ему руку и сказал: «А! Илья Васильевич, здравствуйте!» Буяльский начал его осматривать, раскрыл ему грудь и, желая его успокоить, с улыбкою сказал ему: «Эх! какая богатырская грудь! какие славные мускулы… С таким жизненным запасом дело еще не потеряно. Когда горит здание, надо действовать ведрами и ушатами, а не спринцовками; мы, с божиею помощью, починим вас». Когда ушел Буяльский, я поцеловал брата и сказал ему:

— Теперь пойдет дело на лад, ты скоро поправишься.

— Да я в этом и не сомневался, — отвечал он.

А смерть уже придвигалась к его изголовью.