Записки следователя

Ладыга ждал ее возвращения, и сердце у него билось очень тревожно. Думал он и передумывал, велика ли опасность, и получалось по его расчетам, что совсем невелика. Во-первых, могли не найти маузера, во-вторых, если даже нашли, может быть, Миронов купил его на рынке и тогда концы обрываются, по маузеру ничего не узнаешь. Но если даже маузер зарегистрирован, то все равно путь от маузера до него, Ладыги, долгий. Суток еще не прошло с ограбления, за это время не доберутся. Получалось по логике, что бояться ему совершенно нечего, но все-таки сердце билось у него тревожно, и он на всякий случай, хоть никогда и не верил в бога, помолился, чтобы бог его спас, и дал богу слово, что больше никого убивать не будет. Спокойнее от этого он не стал. Каждый человек, входивший в канцелярию, казался ему работником угрозыска, пришедшим специально за ним. Немного ему полегчало, когда он получил бумаги. Тут он даже стал хвастать перед самим собой своей смелостью, минуты две улыбался и благодарил. Наконец он вышел. Лекции уже начались, и коридор был пуст. «Кажется, пронесло»,— подумал он. Пошел к выходу и решил, что на всякий случай зайдет сейчас в маленькую какую-нибудь парикмахерскую и сбреет свои усики. «Мало ли,— думал он.— Опасности, конечно, нет, но береженого бог бережет». Странно, но только гораздо позже он вспомнил, что сбрил усы еще накануне. Он все время чувствовал на верхней губе свои франтовские усики. Ему даже хотелось разгладить их пальцами, но он почему-то боялся этого. Ему нужно было в парикмахерскую. Это он твердо знал. Настроение при этом было у него неплохое. Он неожиданно для себя стал очень суеверным, и ему показалось, что, раз он помолился, значит, ему уж наверно ничто не угрожает. Он вышел из институтского здания. Какая-то машина стояла у подъезда. Не обратив на нее внимания, он повернулся и пошел вдоль по улице. За углом, помнилось ему, была маленькая парикмахерская. Но дойти до парикмахерской ему не удалось. С двух сторон его взяли под руки.

— Тихо,— сказал Васильев,— пройдем к машине.

Ладыга рванулся, но почувствовал, что держат его крепко, что вырваться не удастся. С трудом передвигая ноги, он дошел до машины и сел. По сторонам сели два работника угрозыска, по-прежнему держа Ладыгу за руки. Он подумал, что сейчас был бы уже на третьем курсе, скоро предстояло бы перейти на четвертый, и проклял Михайлову, Мещанинову, Климова, которые втравили его, как теперь ему казалось, в дурацкую эту шайку. Не проклял он только себя самого, потому что, по странному свойству психологии глупого человека, был почему-то твердо убежден, что, во всяком случае, он-то, Ладыга, конечно, ни в чем не виноват и страдает совершенно безвинно.

И снова сидит Васильев у Мещанинова. Проснулся сын-офицер. Застонал от головной боли, нашарил в буфете бутылку водки и выпил, закусив корочкой хлеба. Ему не стали мешать. Лучше всего он был, когда спал. Он и вправду сразу заснул и во сне бормотал что-то невнятное. Старик Мещанинов продолжал разговор с Васильевым:

— Вы вот поймите, гражданин начальник, я человек трудовой. Если стал поставщиком двора, то это ведь все по труду, потому что шить сапоги умел лучше, чем другие. Взятки, конечно, приходилось давать. Без взяток, знаете, затолкают. Но ведь главное все-таки умение. А началось со случайности. Работал я подмастерьем у одного сапожника. Хозяин мой человек был ничего, с капитальцем. Подмастерьев было семь человек, и жили все в мастерской. Шил-то я уж тогда лучше других, и хозяин меня отмечал. Но только средств у меня не было открыть свою мастерскую. Работал я много и свою работу любил. По воскресеньям у нас как получалось. С утра мы все вместе с хозяином шли в церковь. Вместе и возвращались. Полагалось после этого всем вместе обедать. После обеда давали чай с пирогами. Ну, а как чай отпили, так расходились кто куда хочет. И хозяин с хозяйкой уходили в гости или гулять. И вот в одно воскресенье я попросился: мол, разрешите я сегодня останусь, дошью сапоги. У нас пара одна была не кончена, а в понедельник заказчик должен был прийти. Заказчик был человек солидный, богатый.

Ну, все разошлись, а я остался. Один сапог кончил и поставил на подоконник, чтобы не мешал. Сижу, кончаю второй. Вдруг дверь раскрывается, и входит молодой офицерик. Потом-то я узнал, что он был из артиллерийского училища. Там, знаете, больше аристократы учились. А тогда я в формах плохо разбирался. Вижу только, что офицерик хоть и молодой, а держит себя важно.

«Кто,— говорит,— сапог шил?»

«Я,— говорю,— шил, ваше благородие».

«Сшей,— говорит,— мне к тому воскресенью пару сапог. На тебе десять рублей задатку. А сошьешь, еще пятнадцать дам».