- Очень уж они веселились, - укоризненно добавила она. - Сколько там внутри наших осталось, не знаю, а вот этого, - обернулась она к телеге, - я у себя на огороде нашла... Аккурат накануне у старосты лошадь выпросила, в лес за хворостом съездить, пошла за репой, глянь, он лежит. В ногу его садануло. Только повязала ему рану, он и память потерял. Офицер!
Капитан... Но, говорит, документов при нем нету... А немцы еще одну гранату в сельсовет швырнули и уехали. Сказали, потом приедут обратно. Вот я и решила, пока их нет, свезу-ка я его к снохе в лесничество, авось там поправится...
Мужество и решимость случайно встреченной нами маленькой женщины словно делали еще очевиднее нашу несостоятельность в этой терзающей душу ситуации. Снова судьба предложила нам испытать убийственное чувство полной личной беспомощности, трагической обреченности на бездействие перед лицом нагло вершащей свое дело беды. Мне невольно вспомнилась наша вторая ночь в окружении.
Представьте себе поле проигранного боя, поле, усеянное сотнями раненых, брошенных своими на произвол судьбы. Фронт откатился сразу куда-то далеко-далеко, его даже не слышно. А мы трое осторожно пробираемся среди несчастных, распростертых на подернутой инеем траве, среди испытывающих смертную муку, стонущих, проклинающих все на свете людей. И мы лишены какой бы то ни было возможности облегчить их участь. Они знают - утром придут немцы хоронить своих. А к ним уже никто не придет... И все-таки они смотрят на нас с надеждой, с верой, с мольбой. А у нас нет для них даже слов утешения, потому что любые слова тут - ложь. Ситуация, когда все тщетно...
Скромный подвиг маленькой женщины и восхитил нас, и поверг в уныние. Я долго потом шел молча, не соблюдая даже обычных мер предосторожности, необходимых на дороге, лишь механически сверяясь изредка со стрелкой компаса. И так же механически, увидав на дороге подкову, нагнулся, зачем-то поднял ее и зашагал дальше, Так я и шел, как всегда, впереди, но вопреки выработавшейся уже привычке не глядя по сторонам, то есть не собирая «разведданных о противнике», а погруженный в свои невеселые думы.
Даже по существу не отдавая себе отчета, зачем несу в руке подкову. Между тем многое вокруг, как я потом понял, свидетельствовало о том, что мы приближаемся к железной дороге, а следовательно, вероятность встречи с немцами возрастает во много раз. Тот немолодой фельдфебель увидал меня первым, и когда я после его восклицания поднял голову, он уже смотрел на меня хитрым оценивающим взглядом, как бы намереваясь представить мою персону всему обществу -своим солдатам, сидящим рядком вдоль обочины на старых шпалах и что-то мастерившим под его руководством. Я невольно остановился.
- Хо! - произнес он, слегка ерничая. - Русски золь-дат... Стрелил!.. - И обращаясь к своим, прищурил один глаз, сделав при этом указательным пальцем такое движение, будто нажал на спусковой крючок. -Стрелил... - повторил он уже тоном, не допускающим сомнения, внимательно глядя на меня.
Я отрицательно помотал головой.
- Каин русски зольдат? - не скрывая иронии, мол, меня не проведешь, произнес он, что называется, на публику.
Вместо ответа я одной рукой ткнул себя в грудь, другой показал на своих спутников и изобразил такое движение, будто копаю лопатой землю. Мол, мы идем с оборонных работ - такой народ мы и впрямь часто встречали на дорогах.
Фельдфебель вопросительно посмотрел на своих -верить или нет? И тут меня осенило. Я решительно шагнул к фельдфебелю и протянул ему подкову, которую, не сознавая того, все еще держал в руке.
- Хо! - опешил фельдфебель, но подкову взял. Она и в самом деле выглядела приятно - гладкая, блестящая, целенькая. - Айн бауер?! - не без удивления согласился он, видимо, сочтя такой довод убедительным. Он немного помолчал, словно что-то вспоминая, затем, старательно произнося каждое слово, выматерился по-русски и, разрешающе махнув рукой, скомандовал нам: - Раусе!..
На ватных ногах мы заковыляли дальше, стараясь не очень торопиться, но и не мешкать особенно, чтобы скрыться за деревьями, пока фельдфебель не передумал. А за деревьями нам открылась железнодорожная насыпь, перевалив через которую, мы, уже не таясь, дали деру.
Произошло это возле станции Бабынино, которую я после войны несколько раз проезжал по пути в Киев. И каждый раз, когда я вспоминаю этот, в результате безобидный, но не безразличный для самопознания эпизод, я думаю о том таинственном импульсе, который повелел мне без всякой надобности поднять на дороге подкову и нести ее потом не менее пяти километров.
Как же не стать на войне фаталистом? Как не проникнуться фронтовыми суевериями?