Записки случайно уцелевшего

Признаться, мне тогда его опасения и некоторая обреченность в голосе показались преувеличенными, и я стал совершенно искренно его успокаивать и разубеждать. И только назавтра, когда он не пришел на работу и перестал отвечать его домашний телефон, я понял, что наше вчерашнее свидание было для него последней возможностью оставить о себе хоть какую-то память, послать людям прощальный привет. А я по своей телячьей наивности не оценил по достоинству ни трезвости и проницательности его толкования фактов, ни его прощальной тоски. За что и казнил себя потом не раз.

Что там много говорить. Глан-Глобус был первым человеком, который стремился, хотя и очень осторожно, раскрыть мне глаза на истинную суть нашего общества. Кроме того, он был первым человеком из моего окружения, который бесследно исчез на Лубянке. Впрочем, не совсем бесследно. Когда «Правда» летом девяностого года опубликовала на первой полосе список посмертно реабилитированных оппозиционеров, я нашел там среди громких, всем известных имен и забытую фамилию Вениамина Борисовича. Да, его реабилитировали через шестьдесят лет!

Поистине старый анекдот о разнице между идеалистом и материалистом может послужить эпиграфом к минувшей эпохе тотального большевизма. Ведь согласно этой фольклорной мудрости разница заключается лишь в том, что идеалист верит в загробную жизнь, тогда как материалист верит в посмертную реабилитацию.

И все же если говорить о моем политическом прозрении, то должен заметить, что своим подлинным университетом «марксизма-ленинизма» я считаю свою поездку в Кузбасс. Народная беда впервые предстала тогда передо мной во всей своей наглядности. А потом пошло. Потом трагизм современной истории заглянул и в мой дом. Потом тридцать седьмой год взялся за мое политическое просвещение ударными темпами.

Когда я оказался в «писательскойроте», мне сначала мнилось, что грозящая советскому государству реальная опасность поражения в войне сведет до минимума его репрессивные вожделения. Но уже в августе один из наших товарищей-литераторов был вызван из строя в особый отдел, и больше его никто никогда не видел. Нет, природа этой власти неизменна на всех этапах. ‘

Первые же дни продвижения в крестьянском обличье побудили нас выработать новую тактику. Опыт показал, что останавливаться на ночлег следует, только твердо убедившись, что немцев в этом селении нет. И проситься под крышу надо не всем вместе, а по одному, по двое у разных хозяев, но по соседству, причем желательно - на окраине селения. Чисто эмпирически мы быстро пришли к выводу, что в бедных домах к нашему брату окруженцу относятся куда лучше, чем в зажиточных, и делятся едой намного охотнее. И еще мы убедились в том, что наше появление в любой деревне, прийдись оно даже на поздние сумерки и остановись мы на ночлег у самой околицы, все равно не пройдет незамеченным для остальных жителей.

В этом смысле мне памятна интересная ночная беседа, которую нам пришлось вести в большой деревне на третью ночь после предательства Матюхина. Едва мы с Фурманским еще засветло обосновались на полу в горнице у какого-то нищего бобыля, как к нему прибежал чей-то мальчонка лет тринадцати.

- Чего тебе? - удивился наш хозяин.

Но мальчонка не отвечал и мялся, хитро поглядывая на нас.

- Меня Иван Васильевич за вами послал, - признался он в конце концов, обращаясь к Фурманско-му. - И за вами, - добавил он, глянув на меня.

- Это староста, значит, вами интересуется, - пояснил наш хозяин. - В субботу немцы приезжали, так вот его над нами начальником поставили.

- Скажи Ивану Васильевичу, что мы рады будем с ним повидаться вон там, на бревнах, - на всякий случай уклонился от визита к местной власти Фурманский, кивнув в сторону полянки перед домом.

Мальчонка убежал, а я тем временем сходил в соседнюю избу, где располагались на ночлег Джавад, Аспирант и Фаня.

- Типичная провокация, - уверенно заявила Фаня, когда я рассказал им о странном приглашении. - Староста, конечно, не придет, а нам лучше убраться отсюда, пока не поздно.

Но Иван Васильевич пришел и оказался мужиком весьма неглупым и притом - с добрыми намерениями. Узнав, что в деревне ночуют окруженцы, он решил с нами встретиться. «Может, люди понимающие, совет дельный дадут», - объяснил он. Его беспокоила судьба колхозного урожая, убранного накануне прихода немцев. Сдать поставки не успели, и как теперь быть - неизвестно. Едва обозначилась проблема колхозного зерна, как Фаня, в последние дни удивлявшая нас своей замкнутостью, особенно когда мы проклинали при ней Матюхина, вдруг оживилась, вскочила с бревна, на котором мы все сидели, и, став перед старостой в позу обличения, неожиданно стала произносить речь, да еще в какой-то пошлой митинговой манере, рубя рукой воздух и повторяя концы фраз. Она с жаром говорила о том, что скоро придут наши, что колхозный строй нерушим, что Иван Васильевич ответит перед государством за каждое зернышко, и еще о многом в том же духе, пока Джавад не возмутился и не ляпнул, как всегда, когда был раздражен, с сильным акцентом:

- Памалчи, дура!..