Записки случайно уцелевшего

Но в отличие от прежних облав, когда у нас еще оставалась последняя возможность дорого продать свою жизнь, на этот раз мы были безоружны. А кроме того, теперь немцы проявляли особенную настойчивость - по всей вероятности, им уже Матюхин объяснил, за кем они охотятся. Ведь за те трое суток, что лейтенант провел с нами, ему, конечно же, кое-что стало о нас известно: писатели-евреи, армянин-физик, студентка тоже еврейка... Словно прочитав мои мысли, Фурманский достал из-за подкладки шинели членский билет Союза советских писателей (кстати сказать, с подписью Горького) и вопросительно посмотрел на меня. Я утвердительно кивнул головой и ткнул указательным пальцем в землю. Лихорадочно работая пальцами, Павел вырыл в мокром песке ямку и закопал билет. Глядя на него, Джавад так же молча проделал ту же операцию со своим партийным билетом.

Уже потом, когда нам удалось выскользнуть из облавы, Аспирант рассказал, как он обнаружил предательство Матюхина. Оказывается, при входе в сарай лейтенант остановил его.

- Слышь, Аспирант, - тихо произнес он.- Пока не лег, поговорить надо... - А когда тот удивленно посмотрел на Матюхина, добавил: - Ну, чего глаза пялишь, дело есть... Я тебя снаружи буду ждать...

Сначала Матюхин завел разговор ни о чем, словно прощупывал Аспиранта. А потом неожиданно спросил напрямую:

- Ты по-немецки умеешь? - А когда услышал отрицательный ответ, заметил: - Жаль... - и словно объяснил: - Теперь, раз наши Москву сдали, с немцами, хочешь не хочешь, дело иметь придется... Ладно! -прервал он сам себя. - Ты иди спи, а я еще похожу, мне неймется что-то.

Не удивительно, что после такого разговора Аспирант заподозрил недоброе, а потому лег у самых ворот, чтобы держать подходы к сараю в поле зрения. Аспиранту пришлось мучительно бороться со сном, но все же он вовремя очнулся от дремоты и успел предупредить нас о приближении немцев, ведомых Матюхиным.

- Сволочь! - завершил свой рассказ Аспирант, и это слово в его устах прозвучало как верх непристойности.

Я с любопытством посмотрел на Фаню. Ведь, что ни говорите, а на нее ложилась доля моральной вины за злодейство Матюхина. И уж она-то должна была как-то реагировать на рассказ Аспиранта. Ведь Фаня была любовницей Матюхина и едва не стала его жертвой. Но по Фаниному лицу ничего нельзя было прочесть. Неужели она его любит, несмотря ни на что? Как бы там ни было, Фаня и потом, если разговор возвращался к Матюхину и его предательству, сразу отчуждалась и умолкала.

А пока мы, все еще не веря в свое чудесное спасение, старались уйти подальше от злополучного сарая.

После ночных переходов было как-то непривычно шагать без оружия, при свете дня и вообще жить на виду у всей округи, постоянно ощущая себя движущейся мишенью. Но раз уж так вышло, мы решили зайти в какую-нибудь деревню, где нет немцев, и попросить хлеба. Муки голода становились нестерпимыми, да и слабость в ногах давала себя знать.

Вскоре такой случай представился. У околицы большого села нам повстречалась молодая приветливая женщина. Как выяснилось, местная учительница. Она нас ни о чем не расспрашивала, зато сразу сообщила, что немцев у них в селе нет, и не без гордости добавила, что через ее руки за последние дни прошло не менее двух десятков окруженцев.

- Прежде всего, - говорила она убежденно, - вам надо поменять шинели и пилотки на какую-нибудь колхозную одежонку. И от обмоток избавиться. В таком виде вы далеко не уйдете... Сдали там наши Москву или не сдали, а только идти к своим надо. Но - с умом... Ишь, моду взяли - в шинелях разгуливают... Разве ж так можно, - укоризненно качала она головой. - Сейчас пройдем по селу, я знаю дома, где вас и накормят, и переоденут в обмен на ваши мундиры.

Учительница вызывала доверие, рассуждала разумно, а главное, как-то легко и быстро осуществила все, что рекомендовала. Здесь ее уважали.

Часа через два мы тепло простились с ней у противоположной околицы, но уже совсем в ином обличье и притом с забытым ощущением сытости в желудке. Благодаря учительнице мы теперь мало чем отличались от местных жителей, разве что еще большей нищетой и обтрепанностью одежды. Да, в только что выменянных на наши добротные шинели колхозных обносках, к тому же еще столько дней не бритые, мы теперь, пожалуй, больше смахивали на бродяг. Что ж, зато отныне мы получили возможность перейти на дневной режим и двигаться на восток не напролом, а шагать по дорогам. И ночевать уже не под елкой, а под крышей, если, конечно, люди не побоятся приютить таких оборванцев.

Правда, Фаня выглядела по-прежнему пристойно. Из всего обмундирования она обменяла только свою пилотку, притом на какой-то старинный капор, магическим образом сразу отделивший ее от принадлежности к армии.