Записки советского адвоката. 20-е – 30-е годы

Я, конечно, понимал свое положение в этом деле. Изучая письменный материал и слушая дело, я отмечал все грубейшие нарушения процессуального и материального права, все противоречивые обстоятельства и факты, все извращения, все передергивания, путаницу в датах и событиях, которыми было полно это дело, и просто жульнические маневры, рассчитывая, что в кассационной инстанции по моей жалобе приговор может быть отменен или смягчено наказание. Сделал я усилия и для того, чтобы оспорить выводы обвинительного заключения на суде.

Но спасти мне никого не удалось. Все приговоренные к казни погибли.

В чем же они обвинялись? Несмотря на то, что дело содержало около 800 страниц «обвинительного материала», я не могу точно перечислить тех действительных, конкретных злодеяний, за которые обвиняемым грозила смерть. Это был набор фраз и надерганных выражений, а главным образом сила обвинения заключалась в величине и объеме следственного материала — в двух томах, каждый по 400 страниц, лежавших на судейском столе. Это было не легкомысленное и неосновательное обвинение на нескольких листочках, а что-то фундаментальное, подавляющее своими размерами. Сколько же совершено преступлений, если потребовалось такое количество бумаги, исписанной следователями ГПУ?

Плохая прополка и в результате — бурьяны и падение урожайности. Несвоевременная уборка с потерями. Падеж телят. Отсталость бухгалтерии. Отрыв от масс и неведение культурно-просветительной работы. Невыполнение заданий по хлебопоставке. Это и есть кулацкий саботаж, т. е. развал колхоза. По этой схеме и был «надерган» материал. Точно такие же фразы можно было надергать против любого колхоза.

Особый упор при разборе описываемого мною дела был сделан на факт продажи колхозом пяти гектаров пшеницы на корню артели инвалидов за 50 руб. Я представил суду справку за подписью комиссии с участием районного агронома о том, что этот кусок земли находился в особо неблагоприятных условиях солончака и дал при пробном обмолоте по 5 пудов с гектара. Я приводил соображения, что колхоз правильно учел нерентабельность затраты труда и времени на его уборку и представил другую справку: выписку из протокола заседания станичного совета по этому вопросу, разрешившего эту продажу за 50 руб. коллективу инвалидов. То есть дело было санкционировано высшей государственной властью в станице. Кроме того, я привел соображения, что при земельном массиве в 7000 гектаров этот клочок вообще не имеет значения. Между тем, этот пункт обвинения считался особо злостным и подводился под декрет от 7 августа 1932 года, карающий смертью за «разбазаривание» зерна при особо отягчающих обстоятельствах, т. е. при невыполнении хлебопоставки, и притом «организованно», с участием всего правления.

Я вел с этим пунктом обвинения борьбу, насколько позволяли мои душевные силы, тяжелая атмосфера террора в судебном зале и общий ужас, охвативший подавляющее большинство присутствовавших и обвиняемых. Я не смел открыто нападать на бессмысленное обвинение, так как оно было предъявлено следственными органами ГПУ и судом в рамках «слома кулацкого саботажа». Я лишь пытался расшатать это обвинение и постепенно разрушить его. Я указывал, что невыполнение плана хлебозаготовок обнаружилось лишь после уборки всего земельного массива в 7000 гектаров, вывоза зерна на элеватор и окончательной зачистки, поэтому мнение, что правление колхоза продало 25 пудов зерна на корню с умыслом не выполнить заготовку, лишено оснований, тем более что валовой сбор зерна равнялся около 500 тысяч пудов. Вторая мысль, которую я старался изложить с возможно более наивным видом, была та, что вопрос этот разрешается, в сущности, очень просто в гражданском порядке путем предъявления иска колхоза к артели о расторжении договора и о возврате 25 пудов зерна, с последствиями для сторон по статьям Гражданского кодекса, предусматривающим недействительность сделок, раз эта сделка, хотя и санкционированная в свое время стансоветом, ныне признается незаконной. На это мне председатель суда Чернышев бросил реплику:

— Советский защитник не должен так беспринципно смотреть на разбазаривание, тем более что оно связано с невыполнением гособязательств.

Это прозвучало грозно в переполненном зале при блеске штыков и внушительной группе вооруженных чекистов, стоявших возле председательского стола.

Итак, продажа 25 пудов зерна на корню квалифицировалась по декрету от 7 августа 1932 года. Между тем, он гласит о «хищении» государственного, кооперативного или общественного имущества, т. е. о краже. Здесь же была сделка гражданского характера — продажа за наличные деньги, санкционированная стансоветом. Но поскольку в правительственном и судебном лексиконе появилось слово «разбазаривание», преступление, караемое смертью, судьи помнили однажды им сказанное: если не будут ставить к стенке они — будут ставить их. И хотя «разбазаривание» ни в каком декрете не упоминалось, советские судьи приговаривали за него к смерти.