Записки старика

Евреи были освобождены от рекрутской повинности, имели две синагоги и управлялись общественным советом (кагалом) под председательством официально назначаемого раввина, которого они не очень долюбливали и называли рабби мамсер (незаконнорожденный). Все духовные требы исполнял другой, избранный обществом, неофициальный раввин, яростный фанатик и хасид.

Прочие мещане были белорусыуниаты; народ темный и с крайне ограниченным кругозором, послушный, боязливый, уступчивый, смирный, суеверный, одним словом, ничем не отличающийся от сельского своего собрата – мужичка. Как сельские, так и городские приходские священники их по умственному развитию были не выше прихожан, ежели не брать во внимание знание требника и обрядов богослужения. Все они, обремененные семействами, жили бедно и почти с проголодью, смиренно и в полной зависимости от своих прихожан, которые как только сколько-нибудь возвышались над уровнем окружающей их среды состоянием ли, чином ли по службе, сейчас же, смотря по обстоятельствам, делались то православными, то католиками. Одни только униатские монахибазилиане отличались высшим просвещением. Все они по образовательному цензу были или кандидаты[63] или даже магистры философии. Им передан был поиезуитский монастырь в Витебске с состоящею при нем школой на степени гимназии. Монашенки-базилианки содержали тоже школку для девиц с курсом, близким к курсу уездного училища.

Кроме униатов довольно многочисленны были великорусские беглецы-старообрядцы, называвшиеся филипонами и занимавшиеся торговлею и огородничеством. Почти все они имели собственные свои деревянные домики и огороды, а некоторые владели и каменными лучшими в городе домами. Слава о них шла по городу очень нехорошая, и все прочие жители без различия народностей и вероисповедания, по возможности чуждались их. Церкви своей они не имели, а священников православных избегали и ненавидели. Темные и невероятные рассказы о них носились по всему городу. Я знаю только три факта, очень характеристичные, которые могут бросить хоть слабый свет на эту крайне загадочную тайну в этнографическом и социальном отношении.

По городу вдруг разнеслась молва, что бодрый и крепкий старик Кумачев, владелец двух или трех каменных домов, доживает последний месяц девяностого года от рождения и что он должен будет непременно в это время умереть, потому, что, по мнению старообрядцев, от него, ежели он останется жив, может родиться антихрист. Во избежание чего он сходит в баню, призовет детей, благословит их и сам же вручит своему первенцу дубину, которою тот обязан убить его наповал особенным каким-то способом. И в самом деле, старик умер к назначенному сроку, хотя дня за три или за четыре я видел его ходившего по двору. Он был бодр, держался прямо и даже не подпирался тростью. Не остаток ли это древней, еще докривичской правды в наружной только религиозной […][64] христианской оболочке?

Ученик Академии Художеств живописец Лохов[65] имел собственный домик за Двиною вблизи униатской церкви Св. Петра. Соседи у него кругом были филипоны. Вот в одно прекрасное утро явился к нему соседушка-старик с письмом от сына, полученным на днях, которое ни сам он и никто из его семейства по безграмотству прочесть не могут. Письмо это состояло во-первых из поклонов до сырой земли родителям с просьбою нерушимого их благословления, и во-вторых, из извещения, что лесной промысел его во Владимирской губернии идет очень удачно. Одно только его беспокоит, что попался ему какой-то пошляк, у которого нашел он только полтинник, и этот-то пошляк не дает ему теперь уснуть спокойно, спрашивая постоянно: «За что ты меня зарезал?» – «Уж я до того измучился, что хочу даже оставить промысел и вернуться к вам; и потому прошу у вас, дорогие батюшка и матушка, вашего родительского совета и повеления по сему случаю». Лохов остолбенел по прочтению этих слов и окончательно растерялся. Старик, заметив это, быстро выхватил у него из рук письмо, скомкал его, засунул в карман и преспокойно сказал: «Эх, дитя, учить еще! Ну что ж, и по полтинничку можно собрать кое-что. А ты, соседушка, никак смутился? Смотри, будь нем, как рыба, и берегись». И Лохов берегся, старательно берегся. «Убьют, а не менее, как сожгут!» – говорил он спрашивающим его об этом событии.

Кричевские и ветковские раскольники[66], жаловавшиеся Петру I на преследование их польским правительством и просившие у него заступничества и защиты, занимались таким промыслом, и все сообщения чрез занимаемые ими местности совершались под прикрытием сильного конвоя уссаров и панцерников. По присоединении Белоруссии к России, большая часть их, но не все, были переселены под именем поляков в Томскую губернию, где не оставили своих традиционных занятий; и долго дорога, проходившая чрез их поселения, называлась воровскою. Впрочем, очень недавно в Красноярске были казнены смертью такие же […][67], величавшие себя очистителями земли.