Записки старика

Вот что после слышал я от приезжающих из Кежмы: Кустов пьяный сгорел в собственном доме. Найдены были только его обгоревшие ноги на печи, и такая же свинья, вместе с другими покраденными вещами, в подполье. Александра Ефимовна прельстила какого-то жидка, обратила его в христианство, обвенчалась с ним, и зажила в довольстве ив почете. Малевич умер, и глухонемая жена его сошла с ума. Ефим Лаврентьич тоже скончался вследствие воспаления мочевого пузыря. Волхвитка Афонькина не была ни «запечатана», ни «сожжена» по-тихвински. А Иван Яковлевич отдыхает на лаврах, заслуженных удалением священника, наслаждаясь сивухою и толкуя святое писание товарищам своих попоек. А товарищи эти уважают и чтут его не менее того, как москвичи уважали и чтили его тезку – Корейшу[357].

Милая грамота! Как ты жалка сама по себе. Без тебя ведь и Кустовы, и Ефимы Лаврентьевичи, и Иваны Яковлевичи невозможны и немыслимы даже!

Енисейск

М. Маркс

Енисейск (1869–1888 гг.)

Из Кежмы в Енисейск единственный путь и летом, и зимою – Ангара, и мне предстояло ехать по той же дороге, которою два года прежде я уже ехал. Мерещились в памяти Потоскуи и Погорюи со смоленскою цыганкою, и полынья на реке – да и то, мерещились только. Не до наблюдений и не до затверживания впечатлений тогда было. Ехал я куда-то, в какую-то даль неизвестную, неприветную, угрюмую, темную, непроницаемую, а главное – безнадежную, и ехал безвозвратно. А теперь меня ждут пылкие объятия дражайшей жены и сердечные ласки дочери. Ежели бы на всех семистах верст все были только Потоскуи и полыньи, и тогда бы дорога показалась мне лучше всякой шоссейной, а неуклюжие, тесные крестьянские сани были выгоднее лучшего вагона первого класса на чугунке. Кто-то правда сказал, что впечатления измеряются восприимчивостью.

6 декабря 1868 года я выехал из Кежмы с ходоком, т. е. с сельским почтальоном, отправленным в соседственную Пинчугскую волость, и до самой Пинчуги катил днем и ночью безостановочно. Здесь я мог отдохнуть по своему произволу, и отсюда мое время вполне принадлежало мне. В Пинчуге однако же я оставался не более 6 часов. Приехали мы в нее около полуночи, а еще задолго до рассвета лошадь с санями была для меня приготовлена. Тоже, как и прежде, движение шагом по речному льду, с такими же ямщиками-женщинами, только уже не «под строжайшим караулом». В Иркинеево везла меня дева-невеста, ехавшая на свидание к своему жениху. Мороз доходил по крайней мере градусов до 30. Она оделась потеплее и из предосторожности облеклась в отцовские штаны. К несчастью, гардероб этот пришёлся ей не по мерке, и в половине дороги съехал с ног и образовал что-то вроде кандалов, не позволявших ей шагнуть с места. Пришлось остановиться, чтобы помочь горю, а как сама она не могла справиться с непривычным для нее прибором, то я volens-nolens должен был пособить ей раздеться на холоде и закрепить толстенные и грязнейшие штаны на ее торсе без следов талии.

Под Кондаками дело было похуже. Лошадью правила девочка не более 12 лет. Пока ехали мы по дороге, куда ежедневно почти ездили со двора за сеном, лошадка бежала сама безо всякого понуждения довольно бойко, но когда пришлось свернуть в сторону, она заупрямилась, и начала потом постоянно поворачивать в обратный путь. «Огневой девке», как мне рекомендовали ее при отъезде, не в силу было управлять лошадью. Я взял веревочные вожжи в руки и ударами плети заставил лошадь идти, не сворачивая с дороги. Так проехали мы верст 15, как вдруг левая гнилая вожжа лопнула, лошадь дернулась в правую сторону, сани опрокинулись, девочка, крича «ой, погибнем!», осталась на снегу вместе с моею поклажею, а я поволокся на вожже за лошадью по огромнейшей дуге, более версты в длину. Управиться с лошадью, тянувшею обратно домой, мне не было никакой возможности с одною вожжою в руке. Голос девочки, кричавшей во всю мочь, сперва едва лишь слышался, а потом и совсем замолк. Положение мое было скверное, и я не мог даже придумать, что тут делать. Как вдруг послышалось ботало (бубенец), а за ним и человеческие голоса. Ехали из Кондаков крестьяне на двух санях. За рубль один согласился свезти меня в Кондаки. Девочка уселась в свои сани, и лошадь ее побежала вслед за санями другого крестьянина.

Сибирь отличается недостатком преданий. Это не то, что в России, особенно в западной и южной ее части, где чуть не каждый холмик, не каждый овражек, наводит на какое-нибудь воспоминание, историческое ли, или предисторическое, т. е. митологическое, неправильно называемое суеверным. Остяки и тунгусы, уступая свои земли и уходя в таежную глушь, не уносили с собою памяти о жизни отцов своих в странах, ими оставленных, и все, что теперь можно знать из прошедшего Сибири – то должно почерпать или из официальных рапортов казацких ватаг московским воеводам, или из очень немногочисленных записок, оставленных после смерти какого-нибудь монаха-летописца, не всегда прямодушного, а еще реже сколько-нибудь осмышленного.