Записки старика

Наконец, пришло известие, что заседатель (или, как его зовут здесь – барин) Григорий Иванович Сорочинский едет и уже находится в соседственной Пичугской волости. Посланы сейчас же лошади на полустанки, и поставлены на дороге, за полверсты от въезда в деревню, караульные с винтовками, и по всему берегу Ангары с десяток парней с таким же оружием. Первые залпом, а последние поодиночке салютуют приезжающего барина до встречи его у въезда всем штатом волостного правления. Церемония при встрече исправника еще более торжественна. Ружейные залпы и крики «ура!» встречают его версты за три[352]. нет только колокольного звона как при въезде Друцкого-Соколинского[353] в Смоленск. А жалко – его бы-то и нужно для полного эффекта!

Явились и тунгусы. В первый раз я увидел этот народ и с первого же раза не мог не полюбить его. Коротко и красиво, хотя не совсем чистоплотно одетые, легкие, ловкие, вертлявые и бойкие, они совсем не походят на прочих, мешковатых и более медведе-, нежели человекообразных, неповоротливых, грязных и вонючих здешних коренных жителей, называемых даже у нас официально инородцами. Тунгусы – это северные испанцы и по цвету кожи, и волос, и по статности фигуры. Один только контур лица изобличает родство их с китайцами, монголами, маньчжурами и японцами; но как во всей восточной России, начиная с Костромы, а тем более в Сибири, таких лиц очень много в каждом городе и в каждом селе, и все они называются русскими, то впечатление, произведенное тунгусским контуром, по привычке к нему, теряет всякую поразительность. Это какая-то упругая раса. Социальная обстановка ее стократ хуже обстановки мужичка даже во время крепостничества: а взгляните на тунгуса, только что вышедшего из тайги, и на литографию, изданную Мицкевичем в Париже, представляющую белорусского горемыку. В первом – бодрость и ум пробиваются из глаз и из движений, тогда ка во втором видно одно только идиотическое отупление.

Но к какому выводу придем мы еще, сравнивая одного тунгуса на кежемском суглане, с другим, повелевающим чуть не полмиру с пекинского престола. Первый бойко и терпеливо переносит все невзгоды эксплуатации и гнета русского кулачка, называющего себя ангелевым, и чрез то наложившего на себя священную обязанность истреблять эту лишакову тварь, и истребляющего ее всеми возможными средствами, обманывая и обдирая, угнетая и разоряя, сливая и отравляя[354], доводя до голода и до людоедства, и потом, для прекращения этого людоедства, цивилизуя насильным погружением в воду, не накормя его и не потрудившись даже объяснить, что значит это погружение, к чему оно, и что погружаемый должен знать и усвоить. Второй же пресытился, изнежился и до того оплошал, что считает даже непосильным для себя трудом собственною рукою поднести пищу к своему рту. Но к чему делать такие сравнения и доискиваться их смысла, когда остается на деле одно только «молчать», тем более, что при закате солнца стали раздаваться один за другим выстрелы и потом замолкли. Барин приехал.

В тот же вечер священник сообщил заседателю в разговоре обо всем, касающемся волхвитки. Прислали за мною, и я со всею подробностью рассказал о посещении меня Арлапа с Тютею, который с тех пор всячески избегал свидания со мною, не решаясь даже лично явиться ко мне с требованием платы за квартиру. Привели и девочку Федькину. Удивительно бойко и твердо отвечала она на все вопросы, ей предложенные, подтверждала свое превращение в собаку с такими подробностями, что в искренности ее слов трудно было даже усомниться. Особенно замечательно по поэтическому творчеству описание борьбы ее с непреодолимым желанием ходить на четвереньках, которое ей внушала ржавшая кобылою волхвитка.

– Стала я на руки, и тут-то увидела, что у меня собачьи лапы. Подняла я лапу, повернула к себе ладонью и смотрю – опять рука, поставлю на землю – однако, лапа. Хотела провести рукою по лицу – рука рукою, но у меня уже не лицо, а собачья морда. Хотела крикнуть – и залаяла!

С каким восторгом переводили бы эту метаморфозу почтеннейшие классики, ежели бы она была изложена в звучных овидиевых гекзаметрах! Сколько силы и простоты нашли бы они в каждом латинском слове! Сколько комментариев настряпали бы они для объяснения идеи, переданной этими словами, и сколько переливать из пустого в порожнее сделали бы для исследования того миросозерцания, в котором находился поэт в минуту овладевания им вдохновения!

С удивлением посматривал то на священника, то на меня председатель. Спокойно и как-то пытливо бросал взгляды священник на заседателя и на меня. Я не мог дать себе отчета, что это такое совершается, и, должно быть, очень глупо поглядывал как на священника и заседателя, так и на девочку. Одна она стояла бодро и смотрела на нас с каким-то самодовольством и почт торжеством.

Общее молчание продолжалось в минут пять. Священник медленно подошел к ней, погладил ее по головке и, положивши руку на ее плечо, со всевозможною мягкостью сказал ей: