Записки старика

Вот и кежемская теория истечения! – подумал я. – Тут есть всё: и вещественность света, и лучистость его, и даже прямолинейность, и тонкость лучей. Одним словом – всё! Но только это всё так грубо, так аляповато, так косолапо, что и сам не знаю, почему, однако же крайне глупо и беспредельно нелепо. Но рассуждения в сторону, надо вести разговор. Прав Наполеон I, когда и такие крайности, как Нютн и Арлап, в самом деле сходятся.

– Ах, Арлап Федорович, как же это просто и ясно, проще и яснее самого луча! И как про это до сих пор в книгах ничего не написано?

– Да что там в ваших книгах путного – гиль одна да и только. Вот веснусь я заходил в училище. Наш Федька-то положил какие-то 4 дощечки в ряд да и зовет Тишку Тютина, и говорит ему: «Чего тут?» Тишка глядел-глядел, да «ерши» говорит.

«Ну, ладно, – сказал Федька, – садись». Тот пошел и сял. «А вот теперь что будет?» – спросил он у Ваньки Климова. Тот поглядел и проревел: «Шире!». «Хорошо», – сказал Федька. Что за лишак такой: ерши – ладно, и шире – хорошо? Ну, осенил себя крестным знаменем, плюнул да и ушел. Тоскливо-то и за деньгами нашими, и за ребятишками. Пропали однако, да и только! – причем почтенный Арлап махнул рукою порывисто, и вздохнул от глубины сострадательного сердца.

– Нет, Арлап Федорович, учения и грамоты не браните. Ведь лучше же будет, когда дети ваши будут грамотны. У вас в волостном правлении будут свои и писарь, и помощники их, и писцы; а кто ведает, иной попадет и к заседателю, пожалуй, даже и к исправнику. И им, и вам будет лучше.

– Ни им, ни нам. Сопьются все, как спился наш учитель Федюха, как спились наши писаря и писцы. Ничего с них не будет. А с нас, общественников, они драть будут шкуру еще почище чужих. И накорми их, и напои, и денег им принеси, и с промыслу часть отдай. Свои ведь – не откажешься. А откажешься – такую притчу сделают с тобою, что не будешь рад. Вот Ефим-то Лаврентьев, что в волости пишет – ведь наш, а с кого не сорвал и кому не напакостил. Да еще ни одной ни бабе, ни девке спуску не дает. А ты молчи! Ну чего грамотный – так и подведет статейку. Хорошо, как поучится да пойдет на прииски, тогда нечего бояться его, не страшен – далеко! Да лет через пять еще махнет в золотничники и выпишется – так нам-то чего? А вот Кустов и посельщик да грамотный, так заступал место писаря. Ну, досталось же однако нам, а бабы наши так воем выли. Уж ухаживали они, ухаживали за его девкою Александрою, да ничего не помогало. Била всех и руками, и ногами. Одну как топнула в пузо, так та тут же и опросталась мертвым ребенком, а другую сослала на Амур.

– На Амур? Каким же это образом?

– Да требовались тогда на Амур гулящие девки. Их записывали там в казачки. Вот она и обработала так, что ее, замужнюю и от живого мужа сослали однако туда.

– Верно, муж бросил ее и отказался от нее.

– Как хорошенько отпороли в волости, да и не раз, так хоша не хоша откажешься. Ну, и пошла как девка, да еще и гуляща.

– Да из чего же бесновалась так Александра?

– Боялась, чтобы которая не приглянулась ее Кустову. Она ведь тоже поселка, часто напивалась, да и погулять любила, а он бил и ее как всех. Так тут и делать было нечего.

– А ваши общественники, головы, старшины, кандидаты – что ж – переносили все это и молчали?

– Ну, что поделат? Эхидная ведь была такая. Наметит, бывало, лучшую в волости, да и помоложе девочку, и возьмет ее в стряпки к приезду заседателя, а уедет он – она ее побьет и прогонит. К другому приезду будет другая. Заседатель ее иначе не звал как дорогая Александра Ефимовна, и чего не попросила она, то он и делал. Да и оно того, однако, еще нужно бы и то сказать, что куда ни сунься…

Тут дверь моей комнаты отворилась и вошел хозяин дома, известный во всей волости под именем Тюти. Арлап Федорович замолчал. Не знаю, как долго продолжал бы он эту геремияду, и чем окончилось бы это nonpossumus[347] […] про варьированное на кежемский напев. Возражать ему было бы для меня крайне затруднительно и, за неотразимостью фактических доводов, даже невозможно, но только я невольно убедился, что умственная работа моего собеседника всецело обратилась на новые предметы, более подходящие под его неповоротливую впечатлительность. Это была бутылка с водкою, не однажды битая и не однажды склеиваемая стекольною замазкою чайная фарфоровая чашка допотопной какой-то архитектуры, и калач, испеченный из пшеничной муки, но, увы, до того темный, или, правильнее сказать, бурый, что европейские ржаные хлебы сочли бы его не менее как за малайскую, ежели не за негрскую, расу свое породы.

Все это было принесено и помещено на столе почтенным общественником Тютею. Арлап Федорович, как официальное лицо, сейчас же вступил в должность распорядителя по предварительному с ним соглашению, угощением меня в видах необходимого по сибирскому обычаю фактического приступа к делу.