Записки старика

– Что за дерзость! Он будет делать наблюдения. Да как он смеет делать наблюдения, и кто позволит ему это? – воскликнуло его высокоблагородие и порешило наказать меня месячным арестом в волостной кутузке. Резолюция эта однако же не состоялась, т. к. по представлению нескольких лиц г-н исправник великодушно простил мне мое тяжкое преступление, как выжившему из ума глупцу и сумасшедшему. И вот, стараясь казаться по возможности равнодушным, «в чем же оно состоит?» – спросил я.

– Чего состоит?

– Да дело-то.

– А! Дело! Вот оно какое. Однако ночью у соседа через двор обрезали коровам уши. – Уши! Да кому же и на что нужны коровьи уши?

– Как на что? Волхвам[343] и волхвиткам всё везде нужно. Эта погань однако стряпат изо всего угощение своему попу дьяволу, да своим братьям-лешакам, да сестрицам-русалкам. Сгинь они и провались в тартарири. Ну! Ведомо, старая ведьма Афонькина волхвитка и сделала это.

– А видел кто, как она резала, или отрезанные уши нашли у нее что ли?

– Видели – нашли! В уме? Увидишь ты оборотня да и найдешь его? Ведь она оборотень, по ночам бегает по всему селу кобылою. Да мало еще и девчонку Федькину оборотила в собаку, и рыскали целую ночь по околоточному кладбищу.

– Ну, Арлап Фёдорович, скажу я вам только то, что всему этому как-то не верится.

– Уверишь! Спроси вот девчонку, так тебя тетка-лихоманка затрясет, и од страха зубами однако залязгаешь. Огнева бы ее задавила! Да вот все видели, как язва поганая влезла на месяц, да и откусила его. Вот таки так куска и не хватат.

Э! Подумал я, вот куда занеслась китайская демонология. Только там народ объясняет себе таким образом солнечное затмение, наши же арлапы прикладывают это объяснение к лунным. там демон, парящий в пространстве небес, терзает солнце, а здесь волхвитка Афонькина поднимается на луну и отхватывает кусок ее. И нет, не занеслось это поверье сюда, а осталось здесь, как и там, осталось потому что срослось с мыслями, с верою, с убеждениями всего человеческого рода, во всех его расах и племенах. Перикл должен был ободрять своих воинов научным объяснением солнечного затмения, а поверье все-таки осталось в народе поверьем, глубоким, прочным, незыблемым и неискоренимым. Недаром один не очень древний русский летописец говорит: «не вегласи глаголят солнцу пожираему быти». Это своего рода Перикл! А много ли всех этих периклов и чему равна сумма их, в сравнении с суммой особей человеческой породы невегласей[344] и арлапов, могущественных и числом, и физическою силою. Капля светлого продукта умственной деятельности и векового труда в океане грязного невежества – вот современная образованность и цивилизация! Но это, скажут, в Кежме, а по Кежме нельзя же судить обо всем мире. Быть может, что и так. Но только в Кежме есть приходская церковь, а при ней священник с дьяком, трапезниками и просвирнею, есть волостное правление с головою, старшинами, бюрокрациею, и экстрактом ее писарем, чем-то вроде правительственного прокурора, и, наконец, есть какое-то училище, и при этом училище какой-то учитель Феденька. Нет! Faites faire passer, messieurs![345]

– Как же эта огнева и язва взромоздилась на месяце? – спросил я.

– Да так по лучу.

– Как по лучу?

– Э! Да ты, брат Восипыч, как вижу, ничего не смыслишь. Ну, чего, что был и в Москве, и в Питере, и грамоте знаешь, и архив-то у тебя ишь какой, – причем, указал на какую-нибудь дюжину книжонок и несколько дестей исписанной бумаги, лежащих на скамейке в углу комнаты, и служивших мне ночью вместо подушки: «Ну, коли ты даже не промаракуешь и того, что однако каждый из нас и смышлит, и знает».

– Не смыслю и не знаю, Арлап Федорович, сознаюсь вам, как на духу. Вот таки ровно ничего и не смыслю, и не знаю, и прошу вас, наставьте меня, пожалуйста, как по лучу взобраться на месяц.

– Э-эх, грамотные головы, да еще и с ушами! Ну, так что же вы смышлите, коли и этого не знаете? А оно-то дело все так просто, что и мало-мальское дитя тебе все расскажет.

– Когда дитя станет рассказывать, то я, пожалуй, и не разберу даже, про что оно говорит. А вот вы, Арлап Федорович, человек обстоятельный, да и почтенный, сумеет мне вбить в голову то, чего я не понимаю. Вас-то я надеюсь понять, потому что вы всегда говорите коротко, но толково и умно.

– Так слышь же. Вон чего. Возми-ка туяс[346], да пошире, налей в него воды полнехонько, поставь его на открытом дворе, и стань сам так, чтобы месяц показался в туясе. Большой и здоровый нож должен быть готов в руках. А то еще лучше, коли пальма (тунгусский кинжал). Валяй пальмой по месяцу, да крепче, чтобы она прошибла дно туяса, и поглубже вошла в землю. Удалось – вот те и всё тут! Луч прибит к земле! Хватайся за него да держись только твердо. Ведь другой конец его на том месяце, что на небе. Ну, так и доползешь, коли голова крепка да руки здоровы.

– А луч-то и будет виден?

– Ишь, виден! Тонок, что те мизгировы нити, да прочен зато, прочнее всякой бичевы. Не видит глаз, так рукой имай!