Записки старика

Мне случалось в России иметь как официальные, так и частные сношения с сельскими священниками, и я составил себе очень невыгодное об них суждение. Как же удивился я, когда в кежемском священнике Григории Софроновиче Олофинском[339] встретил резкое отрицание этому суждению. Он воспитанник томской семинарии с очень достаточным запасом образованности, вежливый в обращении, скромный и правдивый в словах, многосторонне начитанный, был без малейших задатков суеверия и фанатизма. Принял он меня очень радушно, и мы сошлись с ним запросто, как давно знакомые товарищи и друзья. Это для меня, при тогдашнем моем настроении духа, было счастливейшею находкою. В Кежме я был опять один, а несноснее одиночества, опаснее его и убийственнее ничего быть не могло. Меня пугал возврат галлюцинаций. Не таковы однако же были священники соседних приходов Паншинского (вверх по реке) и Кашино-Шиверского (ниже). Первый при мне рассказывал, как он встретился в тайге с лишаком[340], играл с ним в карты и поразил его трефовым хлюстом, а приставшую к нему соблазнительницу-русалку расплавил крестным знамением.

Первым по приезде в Кежму старанием моим было избавиться от насекомых, сделавших нападение на меня сейчас же по выезде из Тобольска, и размножавшихся со дня на день. У хозяина моего не было бани, но в близком соседстве была небольшая. Я обратился с просьбою истопить ее для меня. На другой день мне дали знать, что она готова, и я отправился. Предбанника не было, и я стал раздеваться в бане, скинул тулуп и начал снимать сапоги. Как вдруг в баню вбегают две девушки и начинают поспешно раздеваться. Я, сидя неподвижно, с удивлением смотрел на них. Одна успела раздеться уже совсем, вскочила на полог и закричала: «Манефочка, поддавай!» Манефочка плеснула ковшом на камни и, скидывая рубашку, обратилась ко мне: «Что ж сидишь? Раздевайся, вот мы тебя попарим!» Я едва опомнился, поскорее надел снятый сапог, схватил тулуп и шапку, выскочил из бани, и оделся уже на морозе. Мне слышен был хохот в бане, и одна девушка приотворила несколько дверь, высунула голову и спросила: «Чего ты?» Я чуть не опрометью убежал домой. Чрез несколько дней я рассказал это событие священнику. Он улыбнулся и сказал мне:

– Вы в Азии, и в глубокой патриархальной Азии, и вам по европейским понятиям это кажется чемто несообразным, и даже безобразным. Но в чужой монастырь со своим уставом не ходят. В здешнем крестьянском быту без различия пола моются в бане все вместе, нисколько не стесняясь, и именно от этого нестеснения и дурных последствий никаких не бывает. Объясните им, что это соблазн и разврат, и вы введете их в соблазн и разврат. Австралийские дикари ходят без платья, точно как мы в бане, и это у них прилично и не производит никакого соблазна. Да и европейские модные дамы, стыдливо прикрывающие шалью или хоть платочком, шею и грудь в домашнем наряде при виде одного чужого мужчины, идут на бал, где сотни мужских глаз смотрят на их обнаженные шею и груди, которых кежемские девы никогда не прячут. Сравнительно – вам случилось побывать на местном балу decolte. Вы оказались неловким кавалером, и пораженные вашей неловкостью дамы смеялись над вами. Они хотели сами помыться и вам услужить. Привыкайте, привыкайте, исподоволь к патриархальным здешним нравам, несхожим только с вашими прежними привычками. Но этого нельзя же ставить им в укор и в осуждение. Горю же вашему легко пособить. Приходите ко мне в баню завтра. Я не пошлю к вам дев, а трапезник мой поможет вам помыться и, когда угодно, отстегать вас веником на славу.

По Кежме разнеслось, что я богач, потому что у меня рубашки кисейные, даже лучше писарских. В одно утро хозяйка моя, подавая самовар, объявила мне, что она сегодня будет мыть белье, и потому может, вместе со своим, вымыть и мои кисейные рубашечки. Я обрадовался предложению и отдал ей 4 перемены. Чрез дня два смущенная хозяйка моя с беспокойством спрашивает меня:

– Что это с твоими рубашечками?

– А что?

– Да они совсем разлезаются.

– Как разлезаются?

– Да так разлезаются. Погляди.