Записки старика

Idziem na ostatki
Hulać do Kamczatki.
Prześliczna to strona,
Śniegiem wybielona.
Domy jak piwnice,
By pniaki – dziewice.
Oj. Że dana-dana,
Syberia kochana!

(Идем под конец гулять в Камчатку. Премилая это сторона – снегом набелилась. Дома как подвалы, девушки как колоды. Ай, люли-люли, любезная Сибирь!) Или полькою – с припевом:

A kibitka jak febra, jak febra, jak febra,
Łamie koście i żebra, i żebra nam!
(а кибитка, как лихорадка, ломит кости и ребра нам!)

То веселый напев подменяется заунывным и плачевным:

Żegnam was, mili rodzice,
Żegnam was, hoże dziewice,
Bądź zdrowa, rodzinna chata,
Żegnam cię, ziemio garbata,
Tyś bagnetem zaorana,
Kulami wzdłuż, wszerz zasiana,
Ciałem braci utuczniona,
Krwią jch hojnie oroszona.
Żegnam was!

(Прощайте, любезные родители, прощайте, красные девицы, прощай родная хата, прощай ты, земля горбатая[331]! ты вспахана штыком, пулями засеяна вдоль и поперек, удобрена телом братий, и богато орошена их кровью. Прощайте!)

Все то вопли безнадежного отчаяния[332].

Мне вспомнилась диссертация Шевырева[333], защищаемая им pro venia legendi[334] в Московском университете, в которой он доказывал, как дважды два четыре, что все славянские народы певучи, за исключением поляков, которые под гнетом многовековой тирании онемели. Вспомнил я тоже, как старший Киреевский, прочитавши ее, сложил молитвенно руки, вздохнул и сказал: «Прости ему, Господи, не весть бо, что брешет!»

Один только из поляков не принимал никакого участия в этих песнях, да и в разговорах даже. Это был униятский базилианский священник Мороз, из Холмской епархии, упорно сопротивлявшийся и решительно отказавшийся от перехода в православие. Он или молча сидел на нарах, куря табак из длиннейшего чубука, или, скрестивши руки за спиною, ходил по комнате, не разговаривая ни с кем и сосредоточенно задумавшись. Разбитая жизнь, видно, была ему очень и очень тягостна.

25 ноября все три наши партии съехались в Томск. Рассказам и сообщениям не было конца, и в два дня нашего пребывания, кажется, не переговорили и половины того, что хотелось.

Этапные барины по Томской губернии не отличаются ничем от тобольских. Правда, они у нас уже не искали кинжалов, табак не конфисковали, и в особые комнаты не запирали, но также не отапливали все казармы и оплачивали арестантов, как сельдей в бочку. На одном этапе, когда все стали громко роптать, что в этой тесноте негде ни стать, ни сесть, не только что лечь, явился разъяренный барин, и заявил, что у него здесь помещалась целая сотенная партия, в большей комнате 50 человек, а в меньше 30. «Неужели?» – спросил, улыбаясь, Федосеев.

– Как ты смеешь смеяться надо мною? Сейчас обдую тебя батогами, и потом покажу артикул, по коему я имею на то право!

Оспаривать такие аргументы, кажется, невозможно, и пришлось провести ночь, сидя на своих мешках и, или опершись спиною об стену, или положивши голову на колени соседа. Только под нарами, на полу, можно было улечься, и то, принявши положение нерожденного еще плода в утробе матери. Мне удалось попасть туда и, кажется, я не остался в накладе. Пофартило!

Замечательны однако две характеристики томских этапов.

1) Когда партия являлась, то и отапливаемая половина казармы была холодна. Арестанты должны были сами наносить дров, истопить печь, запастись водою, внести на ночь вонючую парашку, и утром вынести ее, разумеется, под конвоем.

2) Кормовые деньги очень часто удерживаются господами офицерами, с объявлением, что будут выданы на следующем этапе, а это фактически всегда означало «попрощайтесь с ними». Многим беднякам пришлось бы оставаться на самой строгой диете, ежели бы взаимный артельный кредит не облегчал, хотя отчасти. Последствий такого грабежа.