Записки старика

В кратчайший день в году, 10 декабря, мы прибыли в Ачинск, окружной город Енисейской губернии, назначенный мне в тобольском приказе о ссыльных. Здесь, между прочими арестантами, застали мы одного какого-то помещика Подольской губернии с женою, только что родившею ребенка. Не знаю, какова была бедная женщина, решившаяся, будучи беременной, следовать за мужем, но сам г-н помещик был какой-то недоваренный ли переваренный субъект. Через день после нас прибыла еще партия, а с ней какой-то зажиточный еврей из Царства Польского (к величайшему сожалению, фамилии его не могу припомнить). Его довольно объемистый чемодан до половины был занят книгами. Гоголь, Лермонтов, Мицкевич, Пол, Сырокомля и Шиллер были взяты им в ссылку, быть может, безвозвратную, вместе с ветхозаветным молитвенником на польском языке. К базилиану Морозу он оказывал особенное предпочтение, поил его чаем, предлагал ему лучшие сигары, и обращался постоянно к нему словами: «reverendissime pater»[335]. Он внимательно наблюдал жиденка-кантониста, и презрительно выразился об нем: «Ренегат не может быть лучше. Я хотел бы когда-нибудь спросить христианство, что оно приобретает, стараясь увеличить число своих таких последователей?»

В Ачинске мы пробыли 6 дней. Они прошли быстро. Книг было вдоволь, и было чем отвести душу.

19 декабря мы вчетвером с Малининым, Маевским и Федосеевым прибыли в Красноярск и попали из огня в полымя. Замысловато распорядился принять нас, мирных поселян, г-н Замятнин[336], бывший тогда енисейским губернатором по непотической связи с братцем, министром юстиции и нашим прокурором.

Нас отделили от прочих арестантов и заключили не в комнате, а в прачечной, находящейся в подвале. Приставили к нам 4-х жандармов с револьверами. Один из них должен был стоять на часах у входа с обнаженною саблею, а трое сидеть в заключении с нами. Нам не дали ни воды, ни огня, как будто проклятым папскою буллою. Четверо нас должны были разместиться на нарах так, чтобы между нами могли улечься, не раздеваясь, жандармы. Должно быть, г-н губернатор боялся, что мы станем загрызать друг друга, и чрез то кого-нибудь из нас может не досчитаться.

Но заключенным с нами жандармам было не лучше нас, и потому сейчас же явились и вода, и самовар, и свечи, и съестное вроде белого хлеба, сыру, колбасы и пр. мы подкрепились на силах и легли спать на нарах, и жандармы при наших свечах и покуривая наш табачок, всю ночь резались в три листа.

Утром на другой день опять доискивались у нас кинжалов. Пошло все по-тобольски, курить только разрешалось.

В Красноярске нас продержали по 1 января 1867 г. в это время к нам прибыли на несколько дней сперва Мотков, шедший из Томска пешком и в кандалах, а потом Ермолов со страшнейшими цинготными ранами на ногах. Его однако же не оставили в красноярской больнице, не лечили и после дневки отправили в Нижнеудинск.

Посетил нас, тоже несколько знакомый, генерал Кукел[337]. Вошел, посмотрел на нас как на диких зверей, не сказал ни слова, повернулся и ушел. Чего и зачем приходил он – на то едва ли сам он сумеет ответить. Мое же мнение: себя показать.

1 января в сопровождении двух жандармов вывезли нас на двух подводах из Красноярска, и 5-го утром мы подъехали к полицейскому правлению, по случаю сочельника не было ни исправника, ни его помощника. Секретарь расписался в получении нас, жандармы ушли, а секретарь выходил из присутствия.

– Куда же деваться нам? – спросили мы.

– На все четыре стороны, – ответил он, надевая шубу.

Мы вышли: еще на лестнице встретил нас какой-то молодой человек, прилично одетый, и сказал нам, что для нас в соседственном доме у г-на Бобровича приготовлена комната и он проводит нас к нему. Мы пошли, таща с собою свои пожитки.

Бобрович был из ссыльных поляков. Дела его как отличного столяра шли хорошо, и он уступил нам одну комнату на время, пока нас не увезут далее. Теперь объяснилось, что мы назначены в Енисейский округ, но один округ этот со своим Туруханским отделом больше Франции и Германии, двух сильнейших европейских государств, вместе взятых. Туго и грозно разъяснялась мучительная неизвестность. Нас направляли к северу.

На другой день меня посетили несколько человек из московской молодежи. Разговоров и расспросов о прошедшем было много, а о будущем и говорить не хотелось. Утешительного ничего сообщить не могли ни они мне, ни я им.

7-го утром нас усадили опять на двух подводах и, в сопровождении какого-то крестьянина с медной бляхою на груди, отправили вверх по Енисею в деревню Рыбную для передачи участковому заседателю.