Записки старика

Заседателя в Рыбной мы не застали. Он уехал в Кежму собирать ясак[338] с тунгусов. Нас здесь предостерегли, чтобы мы запаслись на дорогу хлебом, потому что в следующих деревнях, лежащих уже по Ангаре, можем не найти ничего съестного. Поехали мы далее от одной деревни к другой. Возчики сдавали нас в следующей деревне другим возчикам вместе с пакетом, на котором была грозная надпись: «под строжайшим караулом». Везли нас по большей части женщины, и то одна на обе подводы. Дивный караул на 4-х мужчин.

Пошли деревни: Потоскуй, Погорюй и Покакуй, в которых в самом деле не было ни куска хлеба. Самовара тоже не оказалось нигде. Кипятили мы воду в чугунных горшках, засыпали туда чаю, и обходились им, дополняя закупленным хлебом.

В одной из этих деревень нашли мы цыганку. Это была одна из тех, которых генерал Вистицкий, выживший из ума старик, записал крепостными в свое смоленское имение, и потом всех годных в военную службу мужчин отдал в солдаты в зачет, а женщин и всех негодных сослал в Сибирь на поселение. Это было при Николае Павловиче. Прекрасное тогда было времечко для генералов.

Ехали мы далее вверх по Ангаре таким же порядком, и с таким же конвоем, везшим с собою пакет, содержащий в секрете нашу неприглядную будущность.

Поздно вечером впереди шли шагом сани, на коих сидел 14-летний мальчик, наш возчик и конвойный и лежали Маевский и Малинин. За ним другие со мною и Федосеевым. Мы лошадью не правили, сама она шла за первою и не отставала от нее. На реке лежал густой туман, называемый копотью, и состоящий из мельчайших медяных игол, оседающих чрезвычайно медленно на землю. Вдруг с первых саней раздался крик и послышался громкий говор. Оказалось, что мы наехали на полынью, т. е. незамерзшую часть реки. Мальчик громко плакал, его уговаривали. Федосеев выскочил из саней и побежал вперед. Бились во все стороны, отыскивая, куда ехать и едва-едва чрез полчаса нашли прочный объезд. Я все это время пролежал в санях неподвижно. При моей близорукости в тумане, когда и днем в трех шагах трудно различить что-нибудь, что я мог сделать? Апатия отчаяния говорила мне, что разбитою жизнью незачем дорожить, не на что сберегать, и что потеря ее менее побеспокоит людей, нежели потеря медной солдатской пуговицы. Вспомнил только про дорогую жену, про любимую дочь, и мысленно простился с ними навсегда, навсегда.

Добрались, наконец, до Пинчуги. Здесь в волостном правлении распечатали пакет, и дело выяснилось окончательно. В Пинчугскую волость назначены Малинин – в село Богучаны, и Федосеев – в Чадобец. Мы же с Маевским должны ехать еще далее, в Кежму. Маевский в селе Кашино-Шиверское (с одной стороны Ангары Дворец, с другой – монастырь, хотя там и нет никакого монастыря), а я далее всех – в самую Кежму.

В Кежму мы приехали 24 января, т. е. двигались со скоростью по 31 версте в сутки. На другой день Маевский уехал обратно, к месту своего назначения, и в Кежме остался только я. Отыскав у одного крестьянина горницу, т. е. комнату без полатей, я договорился за полтора рубля в месяц с отоплением и самоваром.

В Кежме помещается волостное правление, с тех пор, как прежнее богучанское комиссарство разделено на две волости: Пинчугскую и Кежемскую. На берегу величественной Ангары, называемой Подкаменною Тунгускою, возвышается в ней каменная, довольно обширная церковь, со слюдяными окнами и сланцевым полом. Все лучшие постройки толпятся вокруг церкви, и все улицы расходятся от нее. Далее помещаются лачужки, едва достойные названия избы. Такова была Кежма в 1867 году. Теперь, говорят, она обстроилась и украсилась даже двухэтажными деревянными домами, со стеклянными окнами вместо слюдяных, брюшинных и даже бумажных, пропитанных рыбьим жиром. Почта отходит и приходит из Енисейска два раза в месяц. Только во время вскрытия Ангары и ее ледостава она задерживается, потому что кроме реки нет другого сообщения с городом, лежащим в расстоянии 730 версты.

На вопрос мой, могу ли высылать письма, писец ответил, что могу, но только незапечатанные, чтобы могли прочесть их сперва он, потом заседатель и, наконец, исправник. Я воспользовался этим разрешением, и к 1 февраля приготовил письмо, разумеется, написанное по-русски, чтобы не затруднять моих цензоров.