Записки старика

Я пошел смотреть, и вижу: в самом деле все мое белье именно «разлезается». Стоит взяться только за него, как кусок и остается в руках. Она, вместе со своим толстым бельем, положила и мое в едкий щелочь, приготовленный из жженой губы, т. е. из сухих и твердых грибов, растущих преимущественно на березах и осинах. Таким образом я остался при двух только переменах, и должен был запастись таким бельем, для которого щелочь не страшен. Мыло здесь составляет туалетную только специальность, и девушки часто не только от матери, но иногда и от бабушки получают кусок его, как свадебный подарок. В банях веник, политый щелоком, отлично соскребывает и смывает всю грязь, накопившуюся на теле, а жар у потолка бани уничтожает всех насекомых, и потомством и зародышами их в белье, там повешенном. Да, нужно привыкать к здешним патриархальным нравам – повторил я, когда моя голову, неосторожно заплеснул себе несколько щелоку в глаза. И не с одним мылом пришлось расстаться. Крестьяне пьют чай (кирпичный) совсем без сахару, с хлебом и солью. Сахар, и то вприкусочку, подается только как десерт при угощении. За листовой табак тоже нужно было не раз приниматься, особенно во время остановки почты. О кофе и мечтать было неуместно.

Все тут в обрез, за исключением водки, которой выпивается страшное количество. Пьют ее мужчины, пьют и женщины, пьют старики, пьют и молодые, и пьют всегда не для подкрепления сил, а до полного опьянения и бесчувственности. Порок этот развит здесь до nec plus ultra[341], не смотря на непомерную дороговизну и низкое достоинство производящей его влаги.

К чести здешнего народонаселения нужно однако же заметить, что воровство и адюльтер (разумеется, не без исключений) при столь сильно развитом пьянстве, являются сравнительно редкими последствиями его.

Зашел я зачем-то на хозяйскую половину избы, хозяйка стряпала у печи.

– Осипыч! Вот я испеку тебе шаньгу[342] с яблоками. Съешь?

Не понимая, что такое шаньга, но соблазнясь яблочками, я воскликнул: «С яблочками? Как не съесть?» она сейчас же мне подала какую-то теплую круглую лепешку, с приподнятыми и зазубренными краями. Я поблагодарил ее и ушел в свою горницу. Там стал рассматривать, что здесь зовется шаньгою. Это была ватрушка из темной пшеничной муки, с наложенною сверху какою-то мякотью. Должно быть, это тертые печеные яблоки – подумал я – вещь славная! Но, увы, попробовал – и что же? Картофель, не более как картофель, безвкусный, без масла, без соли. Эх, яблочки, яблочки, далеко где-то вы растете, и не только есть, но и видеть вас не суждено уж мне более.

Едва в июне получил я ответ на мое февральское письмо, и вскоре затем мне выданы были деньги из волостного правления, оставшиеся в петропавловской крепости, и пересланные через тобольский приказ о ссыльных. Высланные же в октябре ещё из Москвы 250 руб., которые я (как узнал из письма от своего семейства) должен был получить в Тобольске, завязли где-то. Они не исчезли, а достались кому-то, только не мне.

Оставалось жить в неприглядной Кежме, далеко от милых друзей, от дорогого и осиротелого семейства, жить в одиночестве, с грустью, тоскою, и без малейшего проблеска надежды. Тот только, кто сам, да еще проживши 50 лет чуть не в неге, испытал подобную моей житейскую катастрофу, тот только поймет весь гнет такого горя.

1888 г., 27 октября

Енисейск

М. Маркс

Кежма

В один декабрьский вечер 1867 г. ввалился ко мне в горницу всею своею неуклюжею массою некто Арлап (должно быть – Харалампий) Федорович, достопочтенный комендант [насчет] старшины (т. е. кандидат по старшине). Посещение этого высокопоставленного в волостной администрации лица, в столь необыкновенное время, употребляемое, по принятому обычаю, только на отдых или на попойку, крайне меня удивило и, признаться чистосердечно, даже обеспокоило и озадачило.

– Здорово, Восипыч!

– Здравствуйте, Арлап Федорович.

– А я к тебе, однако, за делом.

Ну, – подумал я, – верно, не с добром. Уж не пришло ли подтверждение приказания строго наблюдать за мною: потому что весною, когда я хотел отправиться на ботаническую экскурсию по Ангаре, оный же Арлат, встретясь со мною в конце села, объяснил мне как нельзя более категорически, что я не должен выходить за поскотину богоспасаемого села Кежемского, и что в противном случае буду схвачен, связан, приведен в волостное управление и подвергнут содержанию под замком в чижевке на хлебе и воде не менее трех суток. Тем более я мог этого опасаться, что одно из официальных лиц, приезжавшее по делам службы в эти палестины, сообщило мне с боязнью, доходящею до трепета, что его высокоблагородие г-н исправник воспылал на меня сильным гневом за то, что я осмелился его беспокоить письмом с глупейшею просьбою, чтобы он был столь добр, и за деньги, которые он получит для передачи мне, купил термометр и компас, какие найдутся в Енисейске, и выслал их мне почтою, приходящею сюда два раза в месяц.