Записки старика

– Вот что, печь можно будет протопить, нудно только поставить одного караульного здесь у печи, а другого на крыше у трубы. На дворе тихо и ветру нет. А то нельзя же держать господ на морозе. Вам-то хорошо, вы и чайком, и винцом-то согрелись, а они…

– Ай, да Агафья Семеновна! – промычал альхитектур. – Молодец, ей-богу! Молодец, бой-девка!

– Да она у меня воструха хоть куда! Ну, нельзя ее не любить, право, нельзя! Дай, я тебя поцелую!

– Подите вы, несуразник такой. Разве нет на то места и времени. Нашел, где! – и она выпрыгнула за дверь, накинув кофточку на голову.

Благодаря доброй Агафье Семеновне, дело наше приняло лучший оборот. Она с нами поздоровалась и назвала нас господами. Печь затопили и нам принесли даже самовар с чайным прибором. Солдаты успели захватить кое-какие остатки от распродажи съестного.

– Прикажете обыск сделать? – спросил Илюха.

– А делай, брат, делай. Кинжалов ищи, кинжалов. Да и табак-то, чтоб не проглядеть. Вишь, особое об них строгое губернаторское предписание. Гражданским можно, а им-то нельзя.

– Ну, пойдем, – сказал барин задремавшему альхитектуру, – Агаша уж, верно, чай приготовила. Эй, пошевеливайся, что ли?»

Мы остались с одним солдатом и по очереди грелись у печи. Печь, наконец, благополучно истопилась, трубу закрыли, самовар закипел, и мы отогрелись так, что поскидывали верхние платья. К нам вошел Илюха.

– У меня есть полкартуза табаку Мусатова.

– Мы заплатим за целый картуз. Уступи, брат, пожалуйста.

– Извольте. Отчего же не уступить.

Сделка сделана. Табаку было менее получетвертки, но мы про то не заикнулись.

– А бумаги нет – как же быть?

– Нешто у Агафьи Семеновны спросить? Она бабенка славная – даст.

– А кто она? Дочь что ли этапного?

– Какая дочь? Ну, сожительница. Она рассейская, поселка. Пришла года три тому, с отцом, да добрая такая, бабская. И умеет же держать его в руках. Ух, как умеет! Это вот недавно умерла у нее дочурка, так она присмирела, а то, бывало, не дает она ему спуску в чем. Держись только.

Агафья Семеновна в самом деле прислала нам целый лист белой папиросной бумаги, да еще собственноручно свернула по одной папироске каждому в розовой бумажке.

Первые две партии прошли благополучнее. Только по отъезду второй заметили, что потолочные балки и князек у стропил обгорели и обуглились. Одна половина казармы не отапливалась совсем, и была превращена в склад зимних запасов, а в другой, отапливаемой, не было отдельной комнаты с особым ходом, следовательно, содержать нас в секрете и в разобщении с прочими арестантами не было никакой возможности.

Вообще эти этапные барины – все до одного – прекурьезные экземпляры. Трудно сказать, откуда их набирают. К одному, например, во время обыска у нас, подходит солдат и рапортует: «Ночлежники, ваше благородие!»

– А много?

– С полдюжины соберется, ваше благородие.

– Пусти, пусти поскорее в баню или при кухне, как знаешь. Пусти, а то, прах их возьми, сожгут!

Это явились бродяги, ушедшие из заводов и требующие приют на ночь.

Другой пустится читать наставления:

– Ну, что вам вздумалось, что вздурилось, от святости перебесились! Вот помню: так пусть поганый нехристь салтан даст мне хорошее жалование да доходное местечко, буду служить ему верою и правдою до последней капли крови и до последнего издыхания. Живот свой положу за него.

Третий разыгрывает роль либерала с университетским даже образованием. Он слушал лекции Сеченова[320] в медицинской академии, и так был восхищен ими, что, не пропуская ни одной, ездил аккуратно со своей квартиры на Арбатской площади. Четвертый был в дружественной переписке с Достоевским, и прочее в таком же роде.

Один из таких либералов пригласил нас к себе откушать чаю, и за самоваром на диване заседала его Маша, Паша или Саша (не упомню), разливавшая чай и угощавшая нас папиросами. Она похвастала, что очень любит изящную литературу и жаловалась на недостаток книг. У нее нашлись: сборник романсов, песен и шансонетов, изданный московскими фабрикантами книжного товара, довольно новенький и, вообразите, страшно зачитанный и истрепанный роман Чернышевского «Что делать?».

Так мы проехали Тобольскую губернию. В Томской все изменилось. Здесь нас уже не запирали особняком, не обыскивали, и курить дозволялось сколько угодно. Здесь мы могли видеться, сойтись и даже сблизиться со своими спутниками. И как разнообразны, как не похожи один на другого эти спутники. Едва ли где могут сходиться такие противуположности.

Place aux dames[321] – говорят французы, и я начну с дам. Их было три. Одна, ссылаемая в каторжные работы, с ребенком, родившемся в тюрьме, и две молоканки[322], мать с дочерью.