Записки старика

Наконец, способность говорить возвратилась, и подергивания рук прекратились. Начались слова сперва просьбы, потом обещания увеличить плату, затем увещания и упреки, и все это в конце концов разрешилось угрозами и бранью. Почтеннейшие общественники никак не могли допустить, чтобы грамотный отказывался писать прошения, жалобы и доносы. Да к чему же и грамота? Ведь чтобы косить сено на ангарских островах, промышлять белку и соболя и ловить рыбу в самоловы – она совсем не нужна. Не понимали они и того, как может кто-либо устоять пред такою огромною наградою, когда за несколько перед тем месяцев один кежемский Коллатин[348] удовлетворился белками за обиду своей Лукреции, когда другой отец удовольствовался ведром вина, выпитым вместе с Аппием Клавдием[349], изнасиловавшим его дочь, когда Коклесь[350] Фомка за выколотый ему глаз и пролом левой скуловой дуги взял с проезжего торгаша не более 5-рублевой ассигнации, которая впоследствии оказалась фальшивою. Я показался им хуже Ефима Лаврентьевича, хуже Кустова, потому что они были уступчивые, и сами предлагали свои услуги написать прошение и подвести статейки.

– Живодер! – было вступлением в брань, начавшуюся в избе и окончившуюся в сенях, на дворе и на улице, родословием по женской линии, с присоединением всех приставок, употребляемых для усиления превосходной степени в русской грамматике.

Я вздохнул свободнее по уходе милых моих посетителей. Тютя отправился на свою половину и перестал реветь (кричать). Голос же Арлапа Федоровича долго еще раздавался все дальше и дальше, тише и тише, и где-то в конце улицы он замер окончательно. Я потушил свечу и лег спать, но во всю ночь уснуть мне было решительно невозможно. В голове мерещилась какая-то дребедень, заставлявшая сознавать, что это приступ галлюцинации. Только к рассвету я как-то успокоился и забылся.

На другой день, как я узнал после, другая депутация ходила к приходскому священнику Григорию Софроновичу Олофинскому. Состав ее несколько изменился: вместо слабого Тюти отправилось самое интеллигентное лицо из Кежемской аристократии, бывшее когда-то прежде головою, торгующее, следовательно, посещавшее хоть раз в год окружной город Енисейск, и даже настолько грамотное, что даже исходящие бумаги подписывало собственноручно: «Волостной голова Гван Кокорин» – почерком, похожим на почерк Сетивая, только в масштабе по крайней мере в четверо меньшим. Арлап Федорович, как один из самых дельных и энергичных членов, остался неподменным.

Удача была не лучше. Священник не согласился сочинить им прошение и советовал не срамиться подачею его, потому что верить в волхвов и волхвиток и глупо, и грешно.

– Так ты, батька, не веришь, однако, в волхвов? – спросил его сановитый Иван Яковлевич.

– Не верю и не должен верить, ровно, как и вы не должны, потому что это запрещено заповедями господними. Помните слова: «не поклонишися им и не послужиши им».

– Мы-то помним, а ты, батька, и в Евангелие уже не веришь.

– С чего ты взял это, Иван Яковлевич?

– А вот с чего однако: какие же это волхвы приходили к Спасителю, когда он родился? Что ж ты дуришь? Какой же ты батька, какой же ты священник? – громко и настойчиво вскрикнула кежемская интеллигенция.

– Ты еретик, а не поп! – заревел энергический Арап Федорович.

– Мы пойдем к архиерею жаловаться на тебя, и будем просить, чтоб тебя убрали от нас к черту и расстригли. Ах, ты язва этакая! – хрипя кричал в сенях Иван Яковлевич.

Со двора и потом с улицы долго еще сыпались градом на бедного священника укоризны, угрозы и ругань. Иван Яковлевич не плошал, и оба члена депутации к священнику были твердого, упругого, устойчивого и энергического характера с девизом: «[дело] в крови, а наша берёт» – люди, именно такие, которыми восхищался, обессмертивший Страстной бульвар знаменитый неподкупный редактор Московских ведомостей. А такие люди не дозволяют заигрывать с собою и поперечить их ндраву.

Счастье мое, что у меня был только Арлап. Тютя – слабенек и на выпивку, и на дело.

Но времени оставалось немного: наступали святки, и в первых числах января выйдут на суглан[351] из тайги тунгусы. Приедет и заседатель принимать от них ясак. И вот, скрепя сердце, и по-христиански оставя все долги должникам своим, общественники обратились к ненавистному Кустову. Тот даже сам стал угощать явившихся к нему членов, и дело пошло как нельзя успешнее. Прошение было написано и подписано Иваном Яковлевичем собственноручно, другие же администраторы приложили свои печати за прочих, по безграмотству и по личной их просьбе, сельский учитель Федор Тромарев руку приложил. Подписей на прошении оказалось 57.