Записки старого москвича

— Куда? — кричал денди, встретив на Кузнецком приятеля.

— «Мне двадцать лет, и ждет меня»… корова!.. — отвечал приятель, подражая «Лихачеву, пародируя ростановскую реплику и спеша на свидание.

Корш ставил иностранные комедии в переводе московского судьи Маттерна, драмы Гордина, Найденова и «Власть тьмы». Малый и Художественный театры по-прежнему держали свое знамя, но и в их репертуар просачивались сезонные пьесы модных драматургов. В Малом театре играли Островского, Гоголя, Шиллера, Оскара Уайльда, Сумбатова-Южина, Художественный ставил пьесы Толстого, Тургенева, Гоголя, А. К. Толстого, Чехова, Горького, Андреева, Ибсена, Метерлинка и Сургучева. Талантливый режиссер Марджанов в театре купчихи Суходольской в Каретном ряду ставил «Желтую кофту». Большой актер Певцов щекотал нервы в пьесе «Тот, кто получает пощечины».

Опер новых не было. В балете, куда ходили по средам и воскресеньям, — Пуни, Минкус, Адан и Гертель оттесняли Чайковского и Глазунова.

В оперетте Потопчиной давали «Веселую вдову», «Графа «Люксембурга», «Жрицу огня» и оперетту-мозаику Валентинова «В горах Кавказа». На концертах гремели Плевицкая и Вяльцева, распевали песенки Сабинин, Ильсаров, Морфесси и Вавич. В театрах миниатюр не сходила с репертуара пьеска «Иванов Павел».

В первую, четвертую и седьмую недели великого поста театры не играли. Разрешались только «духовные концерты» и исполнение пьесы «Царь Иудейский», принадлежавшей перу «августейшего поэта», великого князя Константина Романова.

Постом в Москву на «театральный съезд» приезжали изо всех городов Российской империи артисты и антрепренеры для формирования трупп на предстоящий сезон.

Здесь, на съезде в залах дома Хлудовых на Театральном проезде, увядали и кончались «сезонные браки», въевшиеся в кочевую жизнь и быт актеров и длившиеся один сезон в каком-нибудь Оренбурге; муж подписывал контракт в Архангельск, а жена в Симферополь, и брачное состояние прекращалось, с тем чтобы возникнуть уже в ином составе в других городах. Были, конечно, люди, искренне любившие друг друга и не желавшие расставаться, но сколько усилий, заискиваний, унижений приходилось на их долю, чтобы «подписать» обоим в одну труппу.

Другое дело, если муж был режиссером или «героем-любовником» с уже сложившимся провинциальным именем. Тогда жена легко проходила «принудительным ассортиментом», так же как и «второстепенный» муж при жене «на первом положении». Были и актерские семьи, таскавшие с собой детей, которые калечились жизнью в «номерах», театральными нравами, безалаберной учебой, вечными переездами… Актерской массе даже в голову не приходили, хотя бы в виде мечтаний, те постоянные государственные театры с установившимся составом труппы, имеющей все возможности для художественного роста и повышения квалификации, и та, как у всех людей, обжитая квартира актерской семьи, живущей все в том же городе, уже давно ставшем своим, любимым, так же как и сами они уже давно стали своими и любимыми для зрителей города, привыкших к своему театру и полюбивших его, то есть все то, что имеет у нас каждая актерская семья. Лишь ветераны сцены вспоминают теперь о московском «съезде» великого поста, о сезонных контрактах и браках, о кочевой жизни на колесах — так же как вспоминают в наши дни о городовом или пятирублевой золотой монете те, кто их еще застал.

По ночам у подъезда Художественного театра, в Камергерском переулке и у здания Малого театра на Театральной площади, чернели замерзшие очереди, сплошь состоявшие из студенческой молодежи, которая днем ютилась в «Гиршах» на Бронной, перебивалась кое-как грошовыми уроками, питалась в «обжорке» у Никитских ворот, а то обходилась и без нее, экономя копейки, чтобы купить билет на «стоячие места» в верхнем ярусе Художественного театра или на галерку в Малом.

Эта лучшая часть молодежи не имела ничего общего с лощеными и упитанными студентами «из богатеньких», носившими длинные форменные сюртуки или мундиры на белой шелковой подкладке, в боковую прорезь которых продевалась еще и шпага. Отпрыски аристократических семейств, пренебрегая университетом, шли только в «лицей» и щеголяли в фуражках с ярко-красным околышем и в монументальных «николаевских» шинелях с бобровым воротником и пелериною, которая, по мнению «белоподкладочников», особенно эффектно развевалась при бешеной езде на курьезно высоких и узких санках «лихачей».

Москва постилась… Окна булочных были завалены длинными рядами слепившихся «постных жаворонков» с запекшимися острыми и ломкими носиками и с криво посаженными изюминками вместо глаз. В кондитерских продавали разноцветный «постный сахар». Люди постились, говели перед причастием… Одни, изнуряя себя, соблюдали пост все семь недель, другие отделывались формально, постясь только последнюю неделю, чтобы по крайней мере был предлог разговляться в пасхальную ночь. А иные, постясь дома, наверстывали воздержание скоромными блюдами с возлияниями в ресторанах…