Записки старшеклассницы

Через неделю Марина Владимировна принесла наши работы и сказала, что мое сочинение — попытка сражаться негодными средствами. Что она терпела любую форму сочинений, когда я проявляла знание литературы, а это — увиливание от программы, малодушие. Честнее было бы написать: «Я не готова» — и не заставлять читать десять страниц «воды». Ну, я и скажи, что перестала заниматься литературой, потому что мне скучно на ее уроках. Галка потребовала, чтобы я извинилась. А Мар-Влада сказала, что в этом не нуждается, что у меня нет сдерживающих начал, что ей меня жаль. И поставила двойку.

Тогда я забрала сочинение и сбежала с уроков. К счастью, родители были на работе, я зашла к Жуле, погрелась немного об малышку, а потом положила сочинение отцу на стол. Пусть скандалит, орет, бьет мне все безразлично…

Ура! Звонил Сева; он болен, просил навестить. Голос слабый, запинающийся. Я решила пойти немедленно, не дожидаясь прихода мамы. А то начнутся расспросы, вопреки, я сорвусь, нагрублю, а потом самой станет стыдно.

Только у меня почти нет денег на подарок. Но не могу же я прийти к больному с пустыми руками! И я решила понести ему стихи Цветаевой, он ею очень восхищался, когда мы ночью гуляли.

Стоит ли переодеваться? Еще решит, что ради него. Ладно, надену черную юбку и белую кофточку. Сорока когда-то говорил, что в таком виде я — типичная сельская учительница-недомерок. Но волосы причешу по-модному. В конце концов, я же девушка! И вообще прямые волосы давно мне надоели. Если бы не отец, я бы их начесывала, сбрызгивала лаком, как некоторые девочки. Но отец сказал, что выгонит меня из дома, если я себя оболваню всякими «химиями». Ужасно старомодный человек!

Не писала больше недели. Думала, вообще уже писать не буду, не решусь. Такое потрясение, просто кошмар какой-то, точно сон нелепый.

А вышло так. Пришла к Севе. Позвонила. За дверью перешептывания. Потом Сева открыл: на вид здоровый, только волосы взлохмачены и глаза блестят и кажутся невидящими.

Ну, вошла, сняла пальто; он прошел в комнату, а там Верка, Павел и еще одна пара. Девчонка крашеная и парень сонный. И стол заставлен бутылками и консервами.

Верка смеется:

— Здорово мы тебя разыграли, а то не пришла бы, дикарка!

Сева стал уговаривать, чтоб я с ним выпила, а Верка подначила:

— Где ей! Она же без разрешения папы-мамы ни шагу…

Конечно, я обозлилась, выпила бокал. Хорошо, я мало пьянею, а Верка уже была не в себе, а все равно с нами пила.

Сева сначала держался вежливо, но движения были замедленные, неловкие. Он сказал, что хотел меня видеть, слышал о моих детских «теориях», а потому прибег к небольшой лжи, но она во благо. Потом взял Цветаеву и стал вслух читать, очень хорошо, а крашеная девочка завопила, чтоб он прекратил. У нее от стихов колики в животе.

Потом начали танцевать; я немного покружилась с Севой…

Конечно, сама виновата. Надо было сразу уйти, когда я увидела обман. Но так было паршиво у меня на душе, что я смалодушничала. Мне казалось, что лучше я поскучаю на людях, чем буду раздраженно общаться с родителями.

Потом начали рассказывать пошлые анекдоты. Я сказала, что не понимаю девушек, которые такое терпят в своем присутствии. А Вера захохотала и назвала меня цыпленком. Правда, Сева извинился и позвал меня на кухню готовить чай. Я пошла; мне даже в голову не могло прийти, что он на что-то осмелится. А в кухне он запер дверь и стал говорить, что не позволит мне валять дурака, что все девчонки только себе цену набивают, а потом приручаются. И потребовал, чтоб я его поцеловала, а глаза стали красные, мутные, как у бешеной собаки.

Я сказала, что насильно никого не поцелую; я чуть от ярости не задохнулась, а он стал приближаться, расставив руки, точно ловил курицу. Я отскочила, но он попробовал меня обнять; а когда я с силой толкнула его, лицо стало как у настоящего пьяного. Он сжал мне руку так, что на ней до сих пор синяки, и прошипел, что, пока я не сделаю «ему приятное», он дверь не откроет. И еще добавил; «Ори, не ори — никто не поможет, здесь все одним делом занимаются; знала, зачем шла». Я оглядела кухонный стол; мне нечем было его стукнуть, разве что чайником, но он вскипел, я боялась ошпарить этого идиота кипятком. Тогда я хлопнула его по физиономии и подбежала к окну. Я сказала шепотом, что, если он меня не выпустит, я выпрыгну. Наверное, у меня был такой вид, что он поверил.

Мы молча смотрели друг на друга минуты четыре, потом он вздохнул, точно просыпаясь, открыл дверь, пошел за мной в переднюю; он бормотал, что я «дикая, шуток не понимаю», а я никак в рукава пальто попасть не могла — так тряслась. И тут он сказал, что удивляется моему ханжеству, что Верка ему передавала все о Викторе, тогда почему со взрослым парнем я могла, а с ним нет? И он добавил, что это его и спровоцировало, что раньше он бы меня пальцем не тронул, я была святыня, он столько стихов обо мне написал. А потом понял, что нет чистых девчонок, дурак, кто в это поверит, кто к ним относится с уважением…