Записки стороннего наблюдателя

Над Петербургом начала подниматься тусклая заря. Буря улеглась, оставив после себя разруху и беспорядок. В утренней тишине был слышен лишь равномерный скрежет лопат по тротуарам, с которых убирали снег. Бернштайн в состоянии полной апатии плелся домой, внимательно прислушиваясь к собственному дыханию.

Дойдя до Дворцового моста, он свернул налево. "Кажется, я схожу с ума… или уже сошел," – подумал он, увидев Медного Всадника, что мрачной громадой возвышался над Невой. Он был словно живой, готовый вот-вот сорваться со своего постамента и рвануть в никому неизвестном направлении.

На чистое небо постепенно поднималось холодное солнце. Наполовину занесенные снегом купала Исаакиевского собора сверкали в его тусклых лучах, ослепляя любого, кто бы осмелился на них взглянуть. Глыбы льда на реке сталкивались друг с другом, создавая эхо в тишине еще не проснувшегося Петербурга.

Бернштайн ввалился в парадную своего дома и с грохотом захлопнул за собой дверь. По круглой лестнице с высокими ступенями он буквально полз: каждый шаг, каждое движение давалось ему все труднее, ноги практически не слушались из-за холода, усталости и боли. Шаркая изношенными сапогами по полу, он дошел до лестничного пролета на втором этаже, остановился у стены и сполз по ней вниз, задыхаясь.

"Я хочу, чтобы это закончилось," – подумал Бернштайн. Эта мысль пролетела в его голове как-то резко, сама собой, очень отчетливо и даже громко. Ему даже показалось, что он сказал это вслух. Хотя, может, и сказал.

Иногда наступает такое крайнее состояние души человека, словно какая-то контрольная точка пройдена, словно не осталось уже ничего, даже отчаяния. Случается это решительно у всех, но каждый реагирует на это по-своему. Упав на самое дно, так, что дальше просто некуда падать, человек стоит перед выбором, хотя выбор этот всегда мнимый, иллюзорный. То, что раньше казалось предельно ненормальным, становиться нормальным, боль, к которой, кажется, никогда нельзя привыкнуть, становится обыденной и неотъемлемой частью жизни, при чем, настолько, что она уже и вовсе перестает восприниматься, как боль.

Так называемый выбор состоит в следующем: подняться или умереть без шанса на спасение. Почему же он – лишь иллюзия? Все очень просто. Человек по-настоящему никогда не выбирает, что ему делать на этом самом дне: он либо рождается способным к оживлению души своей, либо нет. Нельзя стать сильнее, нельзя преодолеть свою внутренность, нельзя изменить человеческую натуру. Это не назвать судьбой, или чем-то вроде нее: это больше похоже на гены, только тут они духовные, более сложные для понимания, непостижимые.

Очевидно, жизнь несправедлива. Бывает, что сильных людей, готовых пройти любые испытания на своем пути, она обходит стороной, так, что они могут никогда и не узнать, что способны вынести. Она может жалеть их, защищать. Но не пощадит она человека слабого, с больною, истощенною душою. Будет наказывать его за эту врожденную слабость, пилить, пока не уничтожит, не раздавит. А человек, не понимающий, за что его наказывают, что же он такого сделал, что жизнь эта ополчилась против него, как бы не сопротивлялся, как бы не боролся, как бы не старался найти в себе хоть малую часть той силы, что могла бы помочь, будет обречен, и ничто его не спасет.

Бернштайн, не вставая с пола, провернул ключ в замке и толкнул дверь, которая отворилась с оглушительным скрипом. Он медленно поднялся, попытался успокоить дыхание, но не смог: тело его больше не слушалось.

Из небольшого грязного окна в комнату проникали серые лучи рассветного солнца. Квартира пребывала в сущем хаосе: мебель перевернута, шелковые шторы сдернуты вместе с карнизами, повсюду валяются какие-то бумаги и осколки разбитой посуды. Бернштайн знал, что, никто кроме него в квартиру не заходил, но как он устроил этот беспорядок, не помнил. Хотя наверняка догадывался, что он тогда искал.

Его испугал сигнал машины, что разорвал тишину точно молния спокойное ночное небо. Этот звук отдался у него в голове продолжительным эхом: он зажимал уши руками, тряс головой, но избавиться от него не получалось.

Это Петербург начал просыпаться. Люди, закутанные в теплые одежды, выходили из парадных, торопились к метро, машинам. На проспектах зашумели моторы, а на Невском уже успело случиться две аварии. С неба ушли все тучи, солнце засияло на бесцветном петербургском небе. Белоснежные альбиносы сидели на набережных, греясь в его зимних лучах. Начали звенеть колокольчики лавочек и магазинов, отпирались замки, распахивались окна. Чистый снег приятно хрустел под ногами, а холодный утренний воздух даровал легкость дыханию.

А вот человек по фамилии Бернштайн, закрылся у себя в ванной, перетянул руку ремнем и через несколько минут рухнул на пол с широко открытыми глазами.

Экспертиза установила, что смерть наступила пятого декабря, в семь утра.

Причина: передозировка морфием.

Глава пятая. Француженка