Записки тюремного инспектора

По утрам каждый себе и группами варили в кухне обед. Все по очереди пилили дрова и убирали комнату. После обеда лежали на койках, а вечером опять ели. Я был еще долго слаб после болезни и едва подымался на лестницу (мы жили во втором этаже). Мой брат заставлял меня гулять, и мы ходили ежедневно осматривать местность. Погода была в большинстве случаев солнечная, ясная, как в наши ясные октябрьские дни. Мой брат предложил русской колонии прослушать курс психологии и начал читать три раза в неделю лекции, которые охотно посещались нашими беженцами. Первое время эти лекции посещались сербами и хорватами, но, по-видимому, они мало разбирались в русской речи и постепенно перестали ходить к нам. Они нас все же не забывали. Очень часто, в особенности я с братом, получали сюрпризы в виде кусков торта, фруктов, а иногда и целых блюд съестного.

Такое отношение к русским проявлялось не только со стороны местной интеллигенции. К нам относились хорошо все. Сапожники в большинстве случаев не брали с нас за починку обуви. Слесарь починил нам кастрюлю и ни за что не хотел взять с нас денег. Они несли нам свои пожертвования мукой, овощами, крупой и прочим. Крестьяне на улице кланялись нам. Солдаты отдавали честь. Среди простого народа была масса людей, которые знали русских. Они были военнопленными в России, некоторые еще до революции, а некоторые только недавно вернулись из России. Все они отзывались наилучшим образом о России и выражали нам свои симпатии. Костайница не была исключением. Отовсюду шли вести о наилучшем отношении к русским во всей Югославии и Чехословакии. Везде прием русских носил сердечный и несколько экспансивный характер.

Конечно, были отдельные случаи грубых выходок коммунистов, которые называли нас контрреволюционерами и отпускали по нашему адресу неприятные замечания, но это был и здесь отброс населения, фабричные рабочие и неудачники в жизни.

Мы вращались в наиболее интеллигентном обществе, во главе которого стоял адвокат Тадич. Инженер Кологривов и мой брат играли на виолончели. М-me Тадич пела и играла на фортепиано. Барышни-хорватки отлично играли на фортепиано. Сначала я стеснялся, и просто мне не хотелось принимать участие в этих вечерах, но обстановка была столь простая и симпатичная, что мы с Мирой начали играть в четыре руки. Постепенно эти музыкальные вечера приняли систематический характер и поочередно устраивались у Тадич, Штуцин, Кривошиц и Драгойлович. Эти вечера носили такой дружеский и задушевный характер, что минутами мы забывали свое положение. Это были собрания не только музыкальные. Здесь шел обмен мыслей и велись разговоры, соответствующие высокообразованному обществу. Беседа велась на немецком языке, а у Тадич - на французском. Это было премилое общество, и здесь впервые после долгих скитаний мы увидели европейски образованных людей с высокими понятиями о морали. Это была немецкая культура.

* * *

В то время, когда для нас Крымская катастрофа уже закончилась, к берегам Адриатики продолжали прибывать пароходы с Константинопольского рейда, перегруженные крымскими беженцами, и мы улавливали слухи о происходящих в бухте Которской, Дубровнике и Бакаре ужасах. Мы знали также, что на юг проследовали сербские власти для урегулирования каких-то вопросов, связанных с выгрузкой беженцев. Несколько раз через Костайницу проходили эшелоны с русскими, и некоторым из нашей колонии удавалось побывать на вокзале и говорить с беженцами.

Постепенно начала выясняться действительная картина катастрофы, а несколько позже мы уже знали все подробности которских событий. На разгруженных кораблях были наши знакомые, от которых потом мы получали письма, а еще позже слушали рассказы переживших эти ужасы, как выражалась публика. Для тех, кто не выдержал тяжелых условий эвакуации и погиб во время этой катастрофы или заполняет теперь санатории для туберкулезных и разные госпитали, а также для детей, оставшихся круглыми сиротами, конечно, это был кошмарный ужас.

Все одинаково возмущались французами и с негодованием описывали в своих письмах грубое и жестокое обращение их с больными, измученными и голодающими пассажирами. Со свойственной русскому человеку характерной наклонностью всепрощения Н. А. Тарновский писал мне: «Ну да Бог с ними, не стоит вспоминать этих мерзавцев». Еще позже сестра милосердия А. П. Брайловская говорила нам, что французы на пароходе «Брезгавия» вели себя отвратительно и били даже по физиономии офицеров. Обращаясь дерзко с мужчинами, французы цинично относились к русским женщинам и под видом угощения заманивали в свои каюты голодных женщин и делали дамам гнусные предложения. К сожалению, многие попадались в эту ловушку, и случаи продажности не подлежали сомнению. Исключение составлял французский повар, пожилой человек, действительно оказывавший внимание русским женщинам.