Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Однако Таганрог оставался всего лишь основным пунктом местопребывания Александра; постоянно там жила одна только Елизавета, ибо она не в состоянии была сопровождать императора, ездившего по Донскому краю то в Черкасск, то в Донец. По возвращении из очередной поездки он собирался отправиться в Астрахань, но внезапный приезд графа Воронцова, того самого, что оккупировал Францию вплоть до 1818 года, а затем стал губернатором Одессы, расстроил новый замысел; и в самом деле, Воронцов явился сообщить императору, что в Крыму вот-вот могут начаться большие беспорядки и что успокоить их может одно лишь присутствие Александра. Требовалось проехать триста льё; но что такое триста льё для России, где лошади с развевающимися гривами промчат вас через степи и леса со скоростью мысли? Александр пообещал императрице возвратиться через три недели и отдал распоряжения об отъезде, который должен был состояться сразу же по возвращении курьера, отправленного им в Алупку.

Курьер явился и привез новые подробности, касающиеся заговора. Обнаружилось, что покушались не только на форму правления, но и на жизнь императора. Услышав эту новость, Александр опустил голову в ладони, тяжело застонал и воскликнул:

— О мой отец! Мой отец!

Была уже глубокая ночь. Император велел разбудить генерала Дибича, занимавшего соседний дом. В ожидании его император проявлял беспокойство и широкими шагами ходил взад и вперед по комнате; время от времени он бросался на кровать, но был до такой степени возбужден, что тотчас же вставал. Прибыл генерал; в подготовке документов и в обсуждении прошло два часа. В путь направились еще двое курьеров: один к наместнику Польши, другой к великому князю Николаю.

На следующее утро лицо императора приобрело привычное спокойное выражение и на нем нельзя было увидеть и следа ночного возбуждения. Однако Воронцов, явившись к Александру за указаниями, обнаружил его в состоянии крайнего раздражения, что совершенно противоречило присущей его характеру мягкости. Тем не менее император распорядился, чтобы все было готово к отъезду следующим утром.

В дороге душевное недомогание императора только усилилось; ежесекундно, чего с ним никогда не бывало, он жаловался на медлительность лошадей и скверное состояние дорог. Настроение монарха стало особенно мрачным, когда его врач Виллие посоветовал ему принять меры предосторожности против ледяного осеннего ветра. Александр отказался надеть плащ и шубу и, казалось, шел навстречу опасностям, от которых друзья умоляли его уклониться. Подобная неосмотрительность дала свои плоды: однажды вечером императора одолел непрекращающийся кашель, а на следующий день, по прибытии в Орехов, у него появился сильный озноб, перешедший через несколько дней из-за упрямства больного в перемежающуюся лихорадку, в которой Виллие вскоре признал ту самую, что свирепствовала на всем пространстве от Таганрога до Севастополя.

Путешествие пришлось тут же прервать.

Александр, словно понимая серьезность своего заболевания и желая перед смертью увидеться с императрицей, потребовал, чтобы его немедленно отвезли назад, в Таганрог. Опять-таки вопреки мольбам Виллие, он попытался проделать часть пути верхом, но вскоре, не будучи более в силах держаться в седле, вынужден был снова сесть в карету. Наконец, 3 ноября он прибыл в Таганрог. Едва лишь войдя во дворец градоначальника, он потерял сознание.

Императрица, которая сама чуть ли не лежала при смерти от сердечного заболевания, мгновенно забыла о собственных страданиях и занялась своим супругом. Приступы гибельной лихорадки, несмотря на перемену места, возобновлялись каждый день, так что 8 ноября, видя, что симптомы заболевания становятся все более серьезными, сэр Джеймс Виллие потребовал, чтобы ему был придан в помощь доктор Штофреген, врач императрицы. Тринадцатого ноября оба врача, пытавшиеся объединенными усилиями противодействовать развитию воспаления мозга, угрожавшего еще более осложнить течение болезни, предложили императору сделать ему кровопускание; но император беспрестанно этому сопротивлялся и просил лишь одну ледяную воду, а когда ему ее не давали, отвергал все остальное. Около четырех часов дня император попросил чернила и бумагу, написал письмо и запечатал его; затем, поскольку свеча осталась зажженной, он обратился к слуге:

— Друг мой, потуши свечу, а то ее могут принять за погребальную и подумать, что я уже умер.

На следующий день, 14-го, оба медика вновь принялись уговаривать больного лечиться, своими мольбами им помогала императрица, но все, как и прежде, оказалось бесполезно: император, проявив запальчивость, прогнал их от себя. Но почти что тотчас же он стал укорять себя за такую несдержанность и, призвав к себе обоих врачей, заявил:

— Послушайте, господин Штофреген, и вы, сэр Джеймс Виллие, я в высшей степени рад вас видеть, однако предупреждаю вас, что буду вынужден отказать себе в этом удовольствии, если вы станете донимать меня вашими лекарствами.

Тем не менее ближе к полудню император согласился принять дозу каломели.