Записки учителя фехтования. Яков Безухий

— Тише, — сказал граф, с силой сжимая мне руку и оглядываясь по сторонам, — тише, в Санкт-Петербурге одно неосторожное слово убивает.

— О, — вполголоса произнес я, — какое безумие!..

— Вы думаете, мне не известно так же хорошо, как вам, что я поступаю безрассудно? Вы думаете, что я имею хоть малейшую надежду на успех? Нет! Я иду прямо к пропасти, и даже чудо не сможет помешать мне низвергнуться туда; все, что я могу сделать, — это закрыть глаза, чтобы не видеть ее глубины.

— Но почему же вы, оценивая таким образом опасность, столь хладнокровно подвергаете себя ей?

— Потому что слишком поздно идти на попятный; потому что скажут, что я струсил; потому что я дал слово товарищам и последую за ними… пусть даже на эшафот.

— Но как же вы, человек из благородной фамилии…

— Чего вы хотите, люди — это безумцы; во Франции цирюльники дрались за то, чтобы стать важными господами, а мы тут собираемся драться за то, чтобы стать цирюльниками.

— Так речь идет о…

— Речь идет о том, чтобы установить республику — ни больше ни меньше — и еще отрезать бороды нашим крепостным, пока они не отрезали нам головы; честное слово, я сам пожимаю плечами, до того все это убого. И кого же мы выбрали для осуществления этой великой политической реформы? Князя!

— Как князя?

— О, князей у нас много, не в них у нас недостаток, а в мужчинах.

— Но у вас, значит, уже готова конституция?

— Конституция! — горько усмехнувшись, ответил мне граф Алексей. — Конституция! О, да, да! У нас есть русское уложение, составленное Пестелем — а он курляндец, — и отправленное Трубецким на просмотр в Лондон и Париж; еще у нас есть катехизис, написанный чрезвычайно образным языком и содержащий, к примеру, такие афоризмы: «Не надейся ни на кого, кроме твоих друзей и своего оружия. Друзья тебе помогут, оружие тебя защитит… Ты славянин, и на родной земле твоей, на берегах омывающих ее морей ты построишь четыре порта: Черный, Белый, Дал-мацкий и Ледовитый, а посередине поместишь на трон богиню просвещения».

— На какой это адской тарабарщине вы со мной говорите, ваше превосходительство?

— А, вы ничего не понимаете, не так ли? — произнес граф, все более и более предаваясь какой-то особой насмешливости, позволявшей ему получать удовольствие, терзая себя. — Это потому, что вы не принадлежите к числу посвященных; правда, если бы и принадлежали, то все равно бы ничего не поняли; но это не важно, вы бы цитировали Гракхов, Брута, Катона, вы бы заявляли, что надо сокрушить тиранию, умертвить Цезаря, покарать Нерона; вы бы заявляли…

— Я бы ничего такого не заявлял, клянусь вам, совсем напротив: я бы тихо удалился и больше ногой не ступал бы во все эти клубы, эту дурную пародию на наших фейянов и на наших якобинцев.

— А клятва, клятва? Вы думаете, что мы об этом забыли? Разве бывает настоящий заговор без клятвы? Так слушайте же, вот вам наша: «Если я нарушу данное мною слово, да буду покаран и собственными угрызениями совести, и этим оружием, на котором я приношу свою клятву; пусть вонзится оно мне в сердце, пусть погубит оно всех, кто мне дорог, и пусть начиная с этого мгновения жизнь моя будет всего лишь цепью немыслимых страданий!» Немного мелодраматично, не так ли? Вполне вероятно, что такое освистали бы в ваших театрах Гетэ и Амбигю; но тут, в Санкт-Петербурге, мы опять отстаем, и мне в самом деле громко рукоплескали, когда я все это произносил.

— Но ради Бога, — воскликнул я, — как же случилось, что вы, столь ясно видя смешную сторону подобного предприятия, оказались в нем замешаны?

— Как это случилось? Чего вы хотите? Я скучал и готов был отдать свою жизнь за копейку; как дурак, я угодил в эту мышеловку; затем, едва только оказавшись в ней, я получил письмо от Луизы; мне захотелось все бросить; не освободив меня от клятвы, мне сказали, что все кончено и общество распущено; на деле все было не так. Год тому назад мне заявили, что отечество рассчитывает на меня, несчастное отечество, как принято у них говорить! У меня появилось огромное желание послать все к черту, ибо теперь, как вы понимаете, я настолько же счастлив, насколько прежде был несчастлив; но меня удержал ложный стыд, и вот я готов, как сегодня вечером выразился Бестужев, разить кинжалом тиранов, а прах их развеивать по ветру. Весьма поэтично, не правда ли? Но скорее всего тираны велят нас повесить, и поделом нам.

— Но подумали ли вы об одном обстоятельстве, ваше сиятельство? — сказал я, сжимая обе его руки и глядя ему прямо в лицо. — Подумали ли вы, что событие, о котором вы говорите со смехом, станет смертельным ударом для бедной Луизы?

На глазах у графа показались слезы.

— Луиза будет жить, — проговорил он.

— О, вы ее не знаете! — отвечал я.

— Напротив, я говорю так, потому что знаю ее; Луиза не вправе умереть; она должна жить для нашего ребенка.

— Бедная женщина! — вскричал я. — Мне не было известно, что несчастье ее так велико.