Записки военного врача

На следующее утро провожу очередную конференцию. Обсуждаем лечебные, диагностические и организационные вопросы. Мироненко, как всегда, выступает с требованиями об улучшении хирургической работы. Никаких ЧП не произошло, но и всякие мелкие погрешности требуют внимания. Называются по именам их авторы, следуют соответствующие замечания — и от ведущего хирурга, и от коллег, и, разумеется, со стороны председательствующего. Важный вопрос поднимает заместитель начальника госпиталя по политической части А. В. Кулагин. Политработники особенно заботятся, конечно, о тяжелораненых, и те сами тянутся к ним, чтобы услышать доброе слово, узнать новости, посоветоваться как с близкими, уважаемыми людьми. Но бывает, их состояние не совмещается с такими собеседованиями. Чтобы предупреждать всякие осложнения, надо усилить повседневные контакты медиков и политработников. Врачи лучше знают больных, они должны своими советами помочь политработникам заниматься своим полезным и важным делом. Все согласились с этими замечаниями Александра Васильевича.

Вижу, стрелки часов приближаются к десяти, надо закругляться. Вот-вот придут Бурденко и Ахутин. Но не тут-то было! Ни Николая Ниловича, ни Михаила Никифоровича… Звоню в физиотерапевтическое отделение и спрашиваю, где наши гости. Василевский отвечает:

— Уже более часа, как они ушли.

— Куда ушли?

— Не могу знать, прикажете разыскать?

— Нет, — говорю, — сам найду, спасибо.

Иду в приемно-сортировочное отделение. Спрашиваю Савогину, были ли здесь наши генералы.

— Да, — говорит Зоя Васильевна, — были и ушли.

— Что они у вас делали?

И Савогина подробно рассказала о посещении отделения Николаем Ниловичем и его спутником.

— Бурденко всем интересовался, — говорила она, — внимательно осмотрел, как идет прием раненых, все что-то записывал, заглянул в первичную документацию, тоже что-то у себя отметил. Был доволен тем, что мы быстро напоили горячим чаем и накормили раненых, поблагодарил через свою книжицу за то, что у нас правильно ведутся сортировка, обработка и направление раненых для первичного осмотра в нашу перевязочную. Николай Нилович подчеркивал, что раненый должен быть хорошо вымыт, что мы должны следить за качеством стрижки всех раненых и особенно раненных в голову, что надо осторожно переносить тяжелораненых в приемно-диагностический отсек. Очень ему понравились наши кригеровские стойки. «Это, — написал он, — хорошо придумано, и конечно же хорошо, что у вас установлена кригеровская система». В общем, по-моему, наши генералы остались довольны постановкой и организацией дела в отделении.

Большое и отрадное впечатление на Савогину произвела сердечность, с какой обращались Бурденко и Ахутин с ранеными.

— Они просто и ласково относятся к ним, словно к своим родным, — заметила она. — И в глазах это светится, и по тому видно, как осматривают, как придирчивы ко всякой мелочи, касающейся удобства и пользы раненого. Я даже не утерпела и говорю: «Забота заботой, все же судьба раненого, товарищ генерал, зависит в конечном итоге от того, как и когда ему оказана первая помощь, и от мастерства хирурга. Не так ли?» — «Нет, — сказал Михаил Никифорович, — судьба раненого зависит от нашего с вами к нему отношения. В нашем деле нет мелочей, все важно: и операция, и уход после операции!»

Выслушав Савогину, решил искать гостей у профессора Тафта, в третьем хирургическом отделении. Там они и были. Оказалось, что после осмотра раненых, находившихся в отделении, завязалась серьезная, весьма интересная беседа между «самым главным» и его госпитальными коллегами, прежде всего профессором Тафтом. Не беда, что беседа проходила в письменной форме, интерес и важность ее для присутствовавших не только не снижались, а, как я увидел, напротив, возрастали. Во всяком случае, внимание наших хирургов лишь обостряли необычность ситуации, значительность собеседника и важность темы, о которой шла речь.

Тут нельзя не сказать немного об отличительной черте таких бесед с Николаем Ниловичем. Он обладал такой яркой и сильной индивидуальностью, таким мощным и оригинальным интеллектом, что при общении с ним непроизвольно забывались трагические последствия его недугов, представлявших собой отзвуки двух войн — первой мировой и Великой Отечественной, — снижение слуха и нарушение речи. Глаза его светились умом и живо реагировали на мысли собеседника, лицо буквально преображалось, иногда ему было достаточно легкого жеста, чтобы выразить свое отношение к написанному собеседником и быть понятым. Ощущение было такое, что он просто предпочитает в данный момент письменную речь устной — то ли из-за того, что горло болит, то ли из неких иных соображений, — предпочитает и все тут, не ощущая от этого никаких неудобств. А сама его речь никак не утрачивала своей насыщенности, остроты и блеска мысли.