Записные книжки

NN может казаться гордым, но он не горд, а скорее не всегда и не со всех сторон общедоступен.

У него на лбу не написано: очень рад познакомиться с вами, подобно вывеске на гостинице. Он не заезжий дом, открытый для всех проезжающих и проходящих. Он не бежит навстречу к каждому с распростертыми объятиями. Объятия его не гибки; они редко настежь растворяются. К нему входишь не большими воротами, а потаенною, заветною калиткою.

Если покажется ему, что кто-нибудь заискивает его и обращается к нему с приветливым лицом, он готов на двадцать шагов предупредить его; но если кто как будто сторонится и ожидает от него заявления и задатка, он на пятьдесят шагов отступает. И тогда дело кончено: никакому сближению во веки веков не бывать. В людях NN вообще держится поодаль, не в наступательном, а в оборонительном положении. Тут есть, быть может, доля гордости, но есть и доля смирения. Он не ставит себя выше других, но в нем развилось ревнивое чувство охранения своего достоинства; разумеется, достоинства не личного, не условного, а просто достоинства, присущего каждому нравственному и по чувствам своим независимому человеку.

Это достоинство для него – сокровище. Он охраняет его, как приставленный часовой оберегает царские регалии, вверенные ему под ответственность его, как кустодия охраняет святыню.

Между тем, по какому-то разноречию в натуре, NN в одно время и необщедоступен, и общежителен. По различным обстоятельствам, внешним и прирожденным, по движению и переворотам жизни это такая личность, которую почти все знают. Назови по одному крестному имени его – и все догадаются, что говорят именно о нем, а не о ком другом. Он человек улицы, толпы, всякого сборища, но ни он толпою не поглощается, ни толпа не отражается в нем. Кто-то из приятелей его сказал, что NN – одна из плошек, которые зажигаются на улицах по праздничным дням. Но вообще ничего нет праздничного в нем. Он существо самое будничное.

Когда он и в среде своей, между равными, он всё смотрит каким-то посторонним: и они как будто не признают его своим и он как будто не признает их своими. Есть какая-то коренная разнородность между ними. В этом и сила, и слабость его, но он на эту слабость не жалуется: скорее он ею утешается и дорожит. Вот здесь, может статься, и гнездится червяк гордости. Еще нет на земле человека, который так или иначе не носил бы в себе зародыша этой гадины.

Еще одна черта: несмотря на свое особничество, NN бывал в приятельских связях своих мало разборчив. Бывали приятелями ему нередко люди очень посредственные, дюжинные, даже в некоторых отношениях небезупречные, пожалуй, частью и предосудительные. В этом отношении натура NN была снослива. Одно натура его не могла вынести: соприкосновения с натурами низкопробными, низкопоклонными, низкодушными.

II.

А вот, например, XX – совершенная противоположность с NN. Он его антипод, он отрицание его. Нельзя и представить себе, чтобы они были созданы из одной и той же персти, из одного и того же духа.

У него на лбу отчеканено крупными буквами: я ваш, не то что познакомился. На какую и на чью сторону он ни повернись, всё прочтешь: я ваш. Ему мало знакомиться, он отдает себя, предает себя; если не продает себя, то разве единственно потому, что никто не купит его. Да и зачем покупать, когда он даром весь тут налицо? Только берите! Для него нужнее всего, пуще всего не быть собою, а быть чьей-нибудь собственностью. Он томится тоскою, сгорает жаждой зависимости, кидается на всё и на всех, чтобы к чему-нибудь прицепиться; где кидаться нельзя, он ползком ползет, чтобы к кому-нибудь или к чему-нибудь прилипнуть, и прилипнет.

NN боится популярности как болезни заразительной и повсеместно господствующей в воздухе; XX всячески прививает себе эту болезнь. Он охотно, страстно записывается в лазареты популярности, то есть в журналы.

Пьет с больными из одного стакана, ест с одной тарелки, ложится на кровать больного, дышит дыханием его; согревается, увлажается его испариною. Таким образом, он проникнут, пропитан, промазан, промозгнут, прошпигован популярностью.

Что он за человек? – спросите вы хорошо знающих его, близких ему. Он очень популярен, скажут они вам, и более ничего сказать о нем не сумеют и не могут. Он вешалка всех возможных дипломов, всех возможных и невозможных обществ по всем отраслям науки, промышленности, художеств, техники, благотворительности, усыпительное™, говорительности, уморительности, собако- и кошколюбивой попечительное™ и так далее, и так далее. Он запевало, он юла, непременный Спичинский всех юбилейных обедов и годовщин. Как выходец из Полинезии, он словно татуирован всеми печатями и подписями президентскими, комитетскими, духовными и светскими. Взглянешь на него, аж в глазах зарябит. Если, паче чаяния, имя его не встретилось бы в каком-нибудь обществе, хотя в числе почетных членов, сотрудников или иногородних корреспондентов, то подобное общество походило бы на человека, который родился без мизинца на левой руке.

III.