Записные книжки

Имярек был в свое время не действительный тайный, а просто действительно тайный советник, которого советы ни единой душе на земле не были известны. Он не чванился и не тяготился званием своим. Казалось, что он так и рожден тайным советником.

О жизни его сказать много не для чего и нечего. Но следует припомнить здесь поговорку смерть животы кажет. Он умер именно своей натуральною смертью: за карточным столом в Английском клубе. Родным и приятелям его остается утешение сказать себе, что он до самой кончины сохранил всю ясность, бодрость и свежесть своих внутренних и духовных сил: за две минуты до смерти упрекал он партнера за то, что тот вышел с бубновой десятки, когда нужно было выходить с червонного валета.

* * *

РАЗГОВОР ХАРАКТЕРИСТИЧЕСКИЙ

№ 1 (внушительно и несколько сурово): А ты, голубчик, начинаешь опять шалить! Если так пойдет, то не мудрено, что и выключим тебя из своих.

№ 2 (робко и с некоторой запинкой): А что же я такое сделал?

№ 1: Как что! Ты вчера обедал у графа 3., а дня за два пред тем у генерала Ю.

№ 2: Это вовсе не отступление с моей стороны, а просто лакомство. Каюсь, люблю приятно и вкусно поесть и попить; а у этих господ отличные повара и отличные вина. После обеда подают великолепные настоящие гаванские сигары! Бери, сколько хочешь. Мамон свой потешил я: греха не таю. Но в прочем вел я себя с приличным достоинством; святости принципа не изменил; ни разу не сказал я графу ваше сиятельство, а генералу ваше превосходительство.

№ 1: Это похвально. А когда опять будешь там, захвати три-четыре сигары и принеси мне на пробу.

* * *

Молодая девица общипывала розу и клала листочки в рот. «Я и не знал, что вы из самоедок», – сказал ей старый волокита.

* * *

А если пошло на старину, так вот старосветские мадригалы, найденные в одном разрозненном томе из библиотеки чертей, как сказал Пушкин, то есть в Московском альбоме. Эти мадригалы написаны, может быть, князем Шаликовым; а может быть, и не им.

1.

Что написать мне вам в альбом?
У вас есть близ аптеки дом;
Но где найти лекарства
От ваших прелестей и вашего коварства?

2

Кто старшая из них? Вопрос сей не решен:
Они и красотой, и свежестью двойчатки;
И как ни мучусь я, не разрешу загадки:
Влюблен ли в матушку, иль в дочку я влюблен.

3.

Быль и мечтательность, поэзия и проза.
Вдоль дома вашего, в день лютого мороза
Я шел, – и страсти пыл горел в груди моей:
Ваш милый образ мне мечтался всё живей.
В окне за стеклами у вас алела роза.
Я думал, это вы, и поклонился ей.

* * *

При старушке читали оду Петрова к графу Григорию Григорьевичу Орлову:

Блюститель строгого Зенонов а закона
И стоик посреди великолепий трона.

При первом стихе старая барыня прервала чтеца: «Какой вздор! Совсем не Зенонова: законная жена графа Орлова была Зиновьева; я очень хорошо знавала ее».

* * *

Робкий (по крайней мере на словах) молодой человек, не смея выразить устно, пытался под столом выразить ногами любовь свою соседке, уже испытанной в деле любви.

«Если вы любите меня, – сказала она, – то говорите просто, а не давите мне ног, тем более что у меня на пальцах мозоли» (исторически верно).

* * *

В Москве допожарной жили три старые девицы, три сестрицы Лев ***. Их прозвали тремя Парками.

Но эти Парки никого не пугали, а разъезжали по Москве и были непременными посетительницами всех балов, всех съездов и собраний. Как все они ни были стары, но всё же третья была меньшая из них. На ней сосредоточились любовь и заботливость старших сестер. Они ее с глаз не спускали, берегли с каким-то материнским чувством и не позволяли ей выезжать из дома одной. Бывало, приедут они на бал первые и уезжают последние.

Кто-то однажды говорит старшей:

– Как это вы, в ваши лета, можете выдерживать такую трудную жизнь? Неужели вам весело на балах?

– Чего тут весело, батюшка, – отвечала она. – Но надобно иногда и потешить нашу шалунью.

А этой шалунье было уже 62 года.

* * *

Москва была всегда обильна девицами. Проживали в Москве также три или четыре сестрицы. Дом их был на улице – нет, не скажу, на какой улице. Всякий день каждая из них сидела у особенного окна и смотрела на проезжающих и на проходящих, может быть, выглядывая суженого. Какой-то злой шутник – может быть, Копьев – сказал о них: на каждом окошке по лепешке. Так и помню, что в детстве моем слыхал я о княжнах-Лепешках. Другого имени им и не было.

* * *