Записные книжки

Сии предположения могут быть приняты в уважение и не одним суеверием. Конечно, они сбиваются на мечтательность, но чем доказать их неосновательность, какими положительными опровержениями их низринуть?

Человек, закон не могут по произволу даровать жизнь, следовательно, не властны они даровать и смерть, которая есть ее естественное и непосредственное последствие.

* * *

20 июля

Если смертная казнь и в возвышенном отношении есть мера противоестественная и нам не подлежащая, то увидим далее, что как наказание не согласна она с целью своей. Может ли смерть, неминуемая участь каждого, быть почитаема за верховное наказание, которое в существе своем должно быть чем-то отменным, изъятым из общего положения? Может ли мысль о смерти остановить того, кто не уверен ни в одном часе бытия своего? Сколько людей хладнокровно разыгрывают жизнь свою в разных опасных испытаниях, в поединках, в предприятиях дерзновенных? Если страх насильственной смерти был бы так действителен над человеком, то из кого вербовалась бы армия?

Говорю здесь об одних политических преступниках, коих единственное преступление во мнении, доведенном до страсти. У других преступников – и другие страсти; но во всяком случае мысль о смерти никого испугать не может. Человек, рассуждающий хладнокровно, скажет: «Я могу только ускорить час свой, но всё пробить ему должно! Сколько раз висела жизнь моя на волоске от неосторожности моей, от прихоти. Кто уверит меня, что завтра не постигнет меня смертельная болезнь, которая повлечет меня к гробу томительной и страдальческой кончиной, или что сегодня не обрушится на меня смерть нечаянная?» Человеку в жаре страстей своих, порочных или возвышенных, всё равно, ему не нужно ободрять себя рассуждениями. Он в слепом отчаянии ничего не видит, кроме цели своей, и бешено рвется к ней сквозь все преграды и мимо всех опасностей. Страх смерти может господствовать в душе ясной, покойной, любующейся настоящим, но не такова душа заговорщика. Она волнуема и рвется из берегов. Мысль о смерти теряется в буре замыслов, надежд и страстей, ее терзающих.

Карамзин говорил, гораздо прежде происшествий 14 Декабря и не применяя слов своих к России: «Честному человеку не должно подвергать себя виселице!»

* * *

22 июля

В 1797 году Карамзин сказал:

Тацит велик; но Рим, описанный Тацитом,
Достоин ли пера его?
В сем Риме, некогда геройством знаменитом,
Кроме убийц и жертв, не вижу ничего.
Жалеть об нем не должно:
Он стоил лютых бед несчастья своего,
Терпя, чего терпеть без подлости не можно.

Какой смысл этого стиха? На нем основываясь, заключаешь, что есть же мера долготерпению… Был ли Карамзин преступен, обнародовав свою мысль, и не совершенно ли она противоречит апофегме, приведенной выше? Вот что делает разность мнений!

Несчастный Пущин в словах письма своего (Донесение следственной комиссии, стр. 47) говорит: «Нас по справедливости назвали бы подлецами, если бы мы пропустили нынешний единственный случай», и так дает знать прямодушно, что, по его мнению, мера долготерпения… переполнена и нельзя было не воспользоваться пробившим часом.

Человек ранен в руку, лекари сходятся. Иным кажется, что антонов огонь уже тут и отсечение члена – единственный способ спасения; другие полагают, что еще можно помирволить с увечьем и залечить рану без операции. Только последствия покажут, которая сторона была права; однако различность мнений может существовать в лекарях равно сведущих, но более или менее сметливых и более или менее надеющихся на вспомогательство времени и природы.

Разумеется, есть мера и здесь. Лекарь, который из-за царапки на пальце поспешит отсечь руку по плечо, – опасный невежда и преступный палач. Революционеры Англии и Франции (если они существуют), которые, раздраженные частными злоупотреблениями, затевают у себя пожары, так же нелепо односторонни в уме или преступно себялюбивы в душе, как и эгоист, который поджигает дом ближнего, чтобы спечь себе яйцо…

* * *

Вот стихи Батюшкова, подражание Байрону, писанные им в чужих краях, и едва ли не последние: