Записные книжки

Вихтерпалу. Я поехал туда 27 июля 1826 года и возвратился в Ревель 28-го. Дорога каменная там, где кончается городская земля или, правильнее, городской песок. В Вихтерпалу есть шведские селения.

Шведы, говорят, живут чище туземцев и лучше строят свои избы – окна больше. Шведки отличаются от чухны уборкой волос, которые прибраны и заплетены на маковке полосатыми лентами. В Вихтерпалу каждый крестьянин работает два дня в неделю. Кнорринг очень доволен новым распоряжением, освободившим крестьян. Деревню свою ценит он в 100 тысяч рублей серебром, а дает она ему дохода тысяч 20.

В Падис-Клостере[39] крестьяне также в хорошем состоянии. Нравы вообще непорочные. Девочку проступившуюся наряжают в женский головной убор. Строгость в таких случаях опасна, но между тем детоубийство редко, потому что и самая вина очень редка.

* * *

4 августа

То, что я принял вчера (и описал в письме к жене) за облако особенного вида и свойства, была настоящая тромба (по словам морских офицеров), тайфун. Она поднялась на море близ гавани, сорвала лайбу (чухонское судно с дровами), крепко укрепленную, и повалила ее, вскинула и раскидала купальные будки, сорвала дорогой шляпу с едущего кучера и закинула ее в Катеринентальский сад[40], а там, переломав и вырвав с корнем несколько старых деревьев, укротилась.

Говорят также, что мимоездом досталось и корове, которую подняло с земли и швырнуло далеко. На море тромбы разбиваются ядрами, единственным спасением, а то не может судно устоять. Мне говорили моряки, что однажды у них пустили с корабля до сорока ядер и совершенно разбили тромбу. Счастливо, что вчера в этот час никто не купался.

* * *

6 августа

Я писал сегодня Жуковскому:

«Чувство, которое имели к Карамзину живому, остается теперь без употребления. Не к кому из земных приложить его. Любим, уважаем иных, но всё нет той полноты чувства. Он был каким-то животворным, лучезарным средоточием круга нашего, всего Отечества. Смерть Наполеона в современной истории, смерть Байрона в мире поэзии, смерть Карамзина в русском быту оставили по себе бездну пустоты, которую нам завалить уже не придется.

Странное сличение, но для меня истинное и не изысканное! При каждой из трех смертей у меня как будто что-то отпало от нравственного бытия моего и как-то пустее стало в жизни. Разумеется, говорю здесь как человек – часть общего семейства человеческого, не применяя к последней потере частных чувств своих. Смерть друга, каков был Карамзин каждому из нас, есть уже само по себе бедствие, которое отзовется на всю жизнь; но в его смерти как смерти человека, гражданина, писателя, русского есть несметное число кругов, всё более и более расширяющихся и поглотивших столько прекрасных ожиданий, столько светлых мыслей».

* * *

8 августа

Вчера ездили мы с Карамзиным-младшим в Тишер, любимое место мое в окрестностях Ревельских. За Титером располагается мыза какого-то Будберга. Сей (прости мне, Боже, прегрешение) полусумасшедший и полупьяный барон принял нас очень ласково и даже трогательно. Узнав, что с нами дети Карамзина, заплакал он и с чувством подходил к ним, говоря, что никогда не забудет удовольствия, принесенного чтением его сочинений.

Будберг этот пленился моей зрительной трубой – просил меня, чтобы я по смерти своей завещал ему ее, хотя, между прочим, он и теперь лет шестидесяти. Вот и предсказание мне на раннюю смерть! Вино и безумие внушают дар истины и пророчества! Как бы то ни было прошу наследников моих исполнить данное мной обещание и по смерти моей отослать зрительную трубку, оправленную в перламутр, к Будбергу, живущему за Тишером.

Тишерская скала в руках богатого человека была бы местом замечательным, то есть со стороны искусства, потому что теперь, обязанная одним рукам природы, она уже – местоположение прекрасное. Начать бы с того, чтобы устроить хорошую дорогу от города, пробить несколько дорожек по скале с верха до низа, построить несколько красивых домиков, чтобы населить пустыню жизнью.

Громады камней на скале образуют разные виды: здесь высовываются они карнизами, тут – впадинами вроде ниши, здесь поросли частым лесом – живописной рябиной и орешником. Русский Вальтер Скотт мог бы избрать окрестности Ревеля сценой своих рассказов.

* * *

12 августа

Вчера ездили мы на Бумажное озеро. Слева от него род башни, в которой по преданию были заложены монах и монахиня, убежавшие из монастырей своих и пойманные на этом месте. Основанием башни служит огромный дикий камень. Посередине в башне, в рост человеческий, два камня с изображением на каждом грубо вырезанного креста.

Не доходя до этого места, близ озера, нашли мы нечаянно эхо удивительной звучности и верности: я закричал к коляске, отставшей доехать до нас, и слова мои с такой ясностью и твердостью были повторены, что Катенька (Карамзина), которая была в нескольких шагах от меня, думала, что не расслышала ответа кучера. На стих: