Записные книжки

Сегодня во втором часу пополуночи слушали мы литургию на Гробе Господнем. Служил по-русски отец Вениамин. Последняя наша иерусалимская обедня. Поминали наших усопших и живых. После на Голгофе совершали панихиду за упокой Машеньки и других усопших детей наших и сродников. У камня, отвалившегося от Гроба при Воскресении Спасителя, просишь и молишь, чтобы отвалился и от души подавляющий и заграждающий ее камень и озарилась она, согрелась, упокоилась и прониклась верою, любовью к Богу и теплотою молитвы. Но, к прискорбию, не слыхать из души отрадной вести.

Только несколько часов остается еще до отъезда нашего из Иерусалима. Можно без умиления и особенного волнения въехать в Иерусалим, но нельзя без тоски, без святой и глубокой скорби проститься с ним, вероятно, навсегда. Тут чувствуешь, что покидаешь место, не похожее на другие места, но покидаешь Святой Град, что святой подвиг совершен и уже заплескала и зашумела волна, которая тебя унесет и бросит в пучину житейских забот и искушений и во все мелочи и дрязги, составляющие мирскую жизнь; мне же всегда грустно покинуть место, где я без беды провел некоторое время. К грусти присоединяется и досада, что я нехорошо умел воспользоваться протекшим временем, что растратил впустую много часов и не извлек всего, что мог извлечь. И в пребывании моем здесь погибло много дней, а здесь каждый час должен быть дорог и запечатлен в памяти ума, чувства и души.

Отец Вениамин отслужил нам напутственное молебствие на Гробе Господнем. Попрощался я с Иерусалимом: ездил верхом, выехал в Яффские ворота, спустился в Гигонскую долину, заходил в Гефсиманскую пещеру, где Гроб Божией Матери. Мимо Дамасских ворот возвратился через Яффские. Нервы мои были расстроены от разного тормошения, дорожных сборов, и потому не простился я с Иерусалимом в том ясном и спокойном духе, с каким надлежало бы. Но прекрасный заход иудейского солнца, которое озлащало горы, умирило мои чувства и наполнило душу мою умилением. Сумрак долин и освещение гор и городских стен – вот последнее отразившееся во мне впечатление. Завтра в пятом часу утра думаем выехать из Иерусалима.

Среда, 24 мая

Думали выехать в пятом часу, а выехали в семь. С дорожными сборами и отъездами бывает то же, что с обедами бедного Михаила Орлова, на которые жалуясь, бедный Евдоким Давыдов – о ком ни вспомнишь, все покойники, – говорил, что Орлов обедает в четыре часа в шестом. На последнем пригорке, с которого виден Иерусалим, слез я с лошади и поклонился с молитвой в землю, прощаясь с Иерусалимом как с родной могилой. И подлинно, Иерусалим – могила, ожидающая воскресения, и, как воскресение Лазарево, совершится оно еще на земле. Как поживешь во Святом Граде, проникнешься убеждением, что судьбы его не исполнились. Тишина в нем царствующая есть не тишина смерти, а торжественная тишина ожидания.

Мы ехали очень хорошо, и даже трудный переход через горы показался мне гораздо легче, нежели в первый раз. Обратный путь, как уже знакомый, всегда менее тягостен, да тут и более спускаешься, чем подымаешься. Я в этот раз успел даже разглядеть зелень деревьев, растущих по бокам гор, и нашел, что край вовсе не так дик и безжизнен, как показался он мне в первый раз. К тому же, по всем разъездам и прогулкам заиерусалимским, так привыкнешь к беспрерывным восхождениям и нисхождениям по крутизнам скал, мимо пропастей и над пропастями, что вовсе забудешь, что есть на свете лощины и прямые и плоские дороги.

Подъезжая к знаменитому селению Абугош, нашли мы около дороги под деревьями всё женское население, которое кружилось в хороводе и пело, или скорее – выло. Наш Абдула кое-как истолковал мне, что они совершают род тризны по большому человеку, который умер. Должно быть, родственник, кажется, дядя знаменитого разбойника – владельца Абугоша, который ныне где-то содержится в тюрьме.

Я хотел полюбопытствовать и подъехал ближе, чтобы рассмотреть обряд, но Абдула умолял меня не останавливаться и скорее проехать мимо. В самом деле, тут же выбежал араб и начал кричать на меня, а затем, видя, что слова его не очень действуют на меня, поднял камень и грозился бросить его мне в голову. На такое убедительное приглашение был один благоразумный ответ – поворотить лошадь на дорогу и ехать далее. Так я и сделал.

Но один из провожатых наших, грек православный, отстал от нас и даже подошел к хороводу. Тут сбежалось несколько арабов, повалили его на землю и начали колотить кулаками и каменьями. Побиение каменьями совершилось здесь в числе живых преданий – я предлагал нашему конвою ехать на выручку его, но они, зная обычаи края, заметили мне, что нас всего человек пять и если вмешаться в это дело, то всё население, то есть человек пятьсот, сбежится и нападет на нас. И на это убеждение должно было согласиться, отложить рыцарские чувства в сторону. Вскоре битый грек догнал нас как встрепанный, и данные ему мною двадцать пиастров совершенно залечили его побои.