Записные книжки

При возвращении нашем в Иерусалим стены его под Гигонской долиной чудно освещались золотым сиянием заходящего солнца. Нигде и никогда я не видал такого освещения. С дороги видны были Аравийские горы, которые, подобно свинцовым облакам, белели и синели, сливаясь с небесами.

Четверг, 18 мая

Слушали в 9 часов утра русскую обедню в монастыре Св. Екатерины. Всё что-то не так молишься, как бы хотелось. В Казанском соборе лучше и теплее молилось. Неужели и на молитву действует привычка? Или мои молитвы слишком маломощны для святости здешних мест?

Начали говеть. Вообще народ имеет здесь гордую и стройную осанку, а в женщинах есть и что-то ловкое. В Вифлееме черты женских лиц правильны и благородны, а в походке есть особенная твердость и легкость. С мехами на голове или ношею легко и скоро всходят они на крутые горы, картинно и живописно. На всех синяя верхняя одежда, а иногда еще покрываются они красным шерстяным плащом; серебряные ожерелья из монет на лбу, на шее и на руках. Голова обыкновенно повязана белым платком, довольно сходно с головной повязкой наших баб. На голове подушечка для ношения мехов с водою, корзин, etc.

Есть здесь английское миссионерское училище, преимущественно для обращенных еврейских детей. Содержится чисто, книги, географические карты по стенам. Есть и греческие училища для арабских православных детей. Не отличаются чистотою, но все-таки благо и добро. Есть и английская больница, также для евреев. Греки и латины вообще жалуются на протестантскую пропаганду. Да что же делать, когда она богата и деятельна. Кормит, учит, лечит, колонизирует, дает работу – и к тому же, вероятно, не взыскательна и не отяготительна в обязанностях, которые возлагает на обращающихся.

Одно тягостное место для посещающих Иерусалим – это 7- или 9-часовое расстояние от Рамле до Святого Града. Да и то легко сделать его удобным, если монастырям, латинскому и греческому, выстроить на дороге два постоялых двора для отдыха или ночлега, если кому захочется провести ночь. Не желаю, чтобы устроена была тут железная дорога и можно было прокатиться в Иерусалим легко и свободно, как на Павловский вокзал; но всё не худо бы облегчить труд человеческой немощи; а то, въезжая в Иерусалим, судя по крайней мере по себе, чувствуешь одну усталость после трудной дороги.

Пятница, 19 мая

Сегодня в полночь пошли мы слушать литургию на Гробе Господнем, но обедня началась только в третьем часу. Во всех концах храма раздавались молитвенные голоса на армянском, греческом и латинском. Это смешение песен и языков, сливающихся в одно чувство и в одно поклонение единому общему Отцу и Богу, трогательно в отвлеченном значении своем, но на деле несколько неприятно, тем более что пение вообще нестройно. На большом выносе поминали нас и наших живых и усопших.

Вчера всходил я на арку – на Крестном пути, откуда, по преданию, показывали Иисуса народу: Се человек! Теперь там молельня дервишей. Вышел я в Сионские ворота, сошел в Гефсиманскую долину, возвратился в город чрез Гефсиманские ворота.

Большой недостаток в Иерусалиме, в окрестностях его и вообще на Востоке – отсутствие лугов. Нет зеленой, шелковой муравы, на которой в северных краях так отрадно отдыхают глаза и тело. Здесь ток садов обложен каменной плитой, а за городом деревья и цветы растут на песчаном и каменистом кряже. Всё это придает природе вид искусственный, рукодельный. А между тем, всё, что есть из растительности, пышно и богато: цветы благоухают необыкновенным ароматом, лимонные ветви клонятся к земле под обилием и тяжестью плодов.

Когда приближаешься уже к концу земного своего поприща и имеешь в виду неминуемое путешествие в страну отцов, всякое путешествие, если предпринимаешь его не с какой-нибудь специальной целью, есть одно удовлетворение суетной прихоти, бесплодного любопытства. И только путешествие в Святые Места может служить исключением из этого правила. Иерусалим – как бы станция на пути к великому ночлегу, приготовительный обряд к торжественному переселению. Тут запасаешься не пустыми сведениями, которые ни на что не пригодятся за гробом, но укрепляешь, растворяешь душу напутственными впечатлениями и чувствами, которые могут, если Бог благословит, пригодиться там и, во всяком случае, несколько очистить нас здесь.

В молодости моей, когда я был независимее и свободнее, путешествие как-то не входило в число моих намерений и ожиданий. Я слишком беспечно увлекался суетами настоящего. Скорбь вызвала меня на большую дорогу, и с той поры смерть запечатлела каждое мое путешествие. В первый раз собрался я за границу по предложению Карамзина, но кончина его (в 1826 году) рассеяла это предположение. После – болезнь Пашеньки (1835 года) заставила нас ехать за границу, а ее смерть наложила черную печать свою на это первое путешествие. Второе путешествие мое окончательно ознаменовалось смертью Наденьки (в 1840 году). Смерть Машеньки (1849 год) была точкой исхода моего третьего путешествия[60].