Записные книжки

Местоположение Элбогена очень живописно: цепной мост, древний рыцарский замок, обращенный ныне в тюремный. О времена! О нравы! Впрочем, вероятно, и прежние жильцы, благородные рыцари, были такие же разбойники, как и нынешние.

18 июня

Писали к Павлу. Вечером музыка праздновала приезд князя Эстергази, бывшего посла в Лондоне. Приехал также граф Красинский, варшавская развалина, и рыжий Голицын, тоже обломок прежнего варшавского житья.

19 июня

Приехала из Петербурга маркизша Кастельбажак. Заходил к нам граф Красинский. Он очень слаб и плох.

20 июня

Вчера получил я письмо от Валуева, он назначен курляндским губернатором, и письмо от Брока, который извещает меня, что я переименован в члены совета министерства финансов, вероятно, вследствие беспорядка, случившегося в Банке, хотя он о том ничего и не говорит. Я и не воображал, что я такой бдительный начальник и что без меня дела пойдут хуже. А шутки в сторону – особенное счастье, что я в разные управления свои имел на руках и в руках многие миллионы таможенные и банковские и что всё обошлось исправно.

21 июня

Старик Радзивилл, помещик славной Аркадии, когда пеняли ему, что мало дает он денег сыновьям своим на прожиток, отвечал, что довольно и того, что дает он им свое имя, которое им не следует. В глубокой старости своей потерял он память и часто спрашивает жену: «А кто бишь отец Валентина, я никак не могу вспомнить?»

Государь Павел Петрович обещал однажды быть на бале у князя Куракина, вероятно, Алексея Борисовича. Перед самым балом за что-то прогневался он на князя, раздумал к нему ехать и отправил вместо себя Константина Павловича с поручением к хозяину. Тот к нему явился и говорит: «Государь император приказал мне сказать вашему сиятельству, что вы, сударь, ж.., ж… и ж…» С этими словами поворотился он направо кругом и уехал.

* * *

22 июня

Вечером в курзале концерт Рудольфа Вильмерса, скандинавского пианиста[78]. Игра бойкая и приятная, но великие пианисты так размножились, что и высшее превосходство в этом искусстве сделалось почти ремеслом и пошлостью. Он, между прочим, играл Nordische National Hymn aus den Scandinavischen Liedern, что-то похожее и на английский гимн, и на «Боже Царя храни». Вильмерс собирается в Россию. Нам обещают сюда и Листа, или по крайней мере княгиню Витгенштейн[79]. Перед концертом ходил я с Ленским в Гаммер и припоминали наше варшавское и петербургское житье-бытье. На днях заходил я к леди Гренвиль.

23 июня

Меня и случайная бессонница пугает как начало и возобновление прежних бессонниц. Тогда минувшие мои ночи страдальческие и ночи будущие восстают и каменеют передо мною и кажется мне, что не пробью никогда этой ужасной громады.

Утром девица Лазарева-Станищева начала писать портрет мой карандашом. Она несколько лет училась живописи в Италии и пожалована в члены нашей Академии художеств, под этим титулом и поименована она здесь. Приехала из Варшавы мадам Сухозанет со своей красавицей племянницей.

24 июня

Может быть, я уже перепил. Костя Булгаков, заболев, говорил о себе: «Я уже не человек, а перепел».

Третьего дня или, правильнее, третьей ночи, во время бессонницы принялся я за записки Шишкова. Что за дичь в манифестах своих заставлял он подписывать бедного императора Александра! Особенно замечателен манифест 1 января 1816 года. Что-то похожее на китайские манифесты.

Добрый Шишков не силен был в натуральной истории. В книге своей о старом и новом слоге говорил он: «Чай, китайская трава». В «Записках» своих писал: «Находил на меня в этой пустоте комнат, в этой тишине, прерываемой одним только криком сих насекомых, некий ужас и уныние». Что это за насекомые? Лягушки!

Вечером ходил по берегу Эгера через деревню Драховиц на панораму. Дорога очень приятная, полями и огородами, и совершенно сельская. Хотя бы в Остафьеве с той только разницей, что остафьевские картины не окаймлены, подобно здешним, горами.

25 июня

Опять тревожная ночь со всеми припадками и взрывами прежних бессонниц. Опять принялся я за ночного товарища своего Шишкова. Несмотря на тоску свою, мне почти забавно было видеть, как бедный моряк с трудом уживался с военными тревогами главной квартиры. То объезжает он большие дороги, чтобы не попасться в плен французам, то по проселочным дорогам боится, чтобы не опрокинули его с коляской. И всё это рассказывает Шишков с каким-то ребяческим простосердечием. Вообще, все его путевые впечатления и замечания совершенно детские. А между тем на досуге сочиняет он манифесты не только по заказу императора, но иногда и для своего собственного удовольствия на всякий случай.