Записные книжки

В каком-то уезде врач занимался между прочим и переводами романов. Земляк его по уезду написал по этому поводу:

Уездный врач Пахом в часы свободы
От должности убийственной своей
С недавних пор пустился в переводы.
Дивлюсь, Пахом, упорности твоей:
Иль мало перевел в уезде ты людей?

* * *

Вот едва ли не лучшее определение просвещения, слышанное мною от крепостного крестьянина, впрочем, уже бурмистра в селе своем, занимавшегося довольно обширной хлебной торговлей.

В один из приездов моих в деревню был я приглашен им вечером на чай. Чай, разумеется, с нижегородской ярмарки, и очень хороший. В продолжение разговора обратился он ко мне со следующими словами: «А позвольте доложить вам, что батюшка ваш был к нам очень благоволителен, но вы, кажется, еще благоволительнее; ведь это, я думаю, должно отнести к успехам просвещения».

Я прогостил недели две в его доме. На прощание спросил я, какой гостинец прислать ему из Москвы за постой. «Если милость ваша будет, – отвечал он, – пришлите мне “Историю России”, написанную господином Карамзиным».

Это всё происходило в начале двадцатых годов. Вот, стало быть, не всё же было черство и дикообразно в сношениях помещика и крепостного. Были проблески и светлые, и отрадные. Зачем о них умалчивать?

* * *

Есть на языке нашем оборот речи совершенно нигилистический, хотя находившийся в употреблении еще до изобретения нигилизма и употребляемый доныне вовсе не нигилизмом.

– Какова погода сегодня? – Ничего.

– Как нравится вам эта книга? – Ничего.

– Красива ли женщина, о которой вы говорите? – Ничего.

– Довольны ли вы своим губернатором? – Ничего.

И так далее. В этом обороте есть какая-то русская, лукавая сдержанность, боязнь проговориться, какое-то совершенно русское себе на уме.

* * *

NN говорит о немцах: в числе их хороших качеств и свойств, которые могут почти вмениться в добродетель, есть и то, что они не знают или по крайней мере не сознают скуки. Этот общий недуг, эта костоеда новейших поколений не заразила их.

В других местах скука доводит людей часто до совершения дурачества, а иногда и преступления: немца (говорим здесь вообще о среднем состоянии, о бюргершафте) если, паче чаяния, и дотронется скука, то он выпьет разве одну или две лишние кружки пива молча, с толком и с расстановкой. Но вообще скука для немца (если уж быть скуке) не в тягость, не в томление; нет, она для него род священнодействия. Он скучает, как другие священнодействуют – с самозабвением, с благоговейной важностью. Так покорные и преданные племянники слушают в Москве, у старой тетки, мефимоны и длинную всенощную. На то и пост, и племянники стоят у тетки, не давая замечать в себе ни усталости, ни нетерпения, ни ропота. В этом отношении у немцев вечный пост.

Посмотрите на них, когда соберутся они послушать Vorlesun,g* какого-нибудь преподавателя, закаленного в учености и скуке. Скука крупным потом так и пробивается на лбу чтеца и слушателей; но ничего, никто не осмелится, никому не придется зевнуть, или охнуть, или уйти до окончания длинной рацеи. То же и со слушателями какой-нибудь глубоко ученой и головоломной симфонии. Разве два-три человека из слушателей способны понять в этих музыкальных и громких алгебраических задачах, а прочим это тарабарская грамота. Но они и не пришли веселиться: дело в том, что музыка из важных; вот они и сошлись соборно посвященнодействовать.

* * *

Француз и в тяжелые и трудные дни живет припеваючи; немец и веселится надседаючись.

* * *

Вопрос: Что может быть глупее журнала такого-то? Ответ: Подписчики на него.

* * *

NN говорил о ком-то: «Он удушливо глуп; глупость его так и хватает нас за горло».

В скуке, которую иные навевают на вас, есть точно что-то и физическое, и болезненно-наступательное.

* * *

Не помню, в какой газете была забавная опечатка: вместо банкирская контора было напечатано башкирская контора. Недавно вместо литературный – мануфактурный вечер.

* * *

В Казани, около 1815 или 1816 года, приезжий иностранный живописец печатно объявлял о себе: «Пишет портреты в постели и очень на себе похожие». (Разумеется, речь идет о пастельных красках.)

Лекцию. – Прим. ред.

А какова эта вывеска, которую можно было видеть в 1820-х годах в Москве, на Арбате или Поварской! Большими золочеными буквами красовалось: Гремислае, портной из Парижа.

* * *

– Почему не пишете вы записок своих? – спрашивали NN.

– А потому, – отвечал он, – что судьба издала в свет жизнь мою отрывками, на отдельных летучих листках. Жизнь моя не цельная переплетенная тетрадь, а потому и можно читать ее только урывками.

* * *