Записные книжки

В приемной комнате одного министра (подобные комнаты могли бы часто, по французскому выражению, называться salle des pas perdus[28] — сколько утрачено в них бесполезных шагов?) было много просителей, чающих движения воды и министерских милостей. Один из этих просителей особенно суетился, бегал к запертым дверям министерского кабинета, прислушивался, расспрашивал дежурного чиновника, скоро ли выйдет министр. Между тем часы шли своим порядком, утро было на исходе, а наш проситель всё волновался и кидался во все стороны. Кто-то из присутствующих вспомнил стихи Лермонтова и, переделывая их, сказал ему: «Отдохни немного, подождешь и ты».

* * *

На германских водах молодой француз ухаживал за пригоженькой русской барыней; казалось, и она не была совершенно равнодушна к заискиваниям его. Провинциальный муж ее не догадывался о том, что завязывалось перед его глазами. Приятель его был прозорливее: он часто уговаривал его, не теряя времени, уехать с женой в деревню и напоминал, что пришло уже время охотиться. Он прибавлял: «Пора, пора, рога трубят!»

Вот еще одно довольно удачное применение стиха старика Майкова из поэмы «Елисей». NN говорит, что если кому вздумалось бы собрать большую часть наших журнально-полемических статей, то он предлагает к услугам его и стих для эпиграфа:

Мараем и разим друг друга без пощады.

Только вернее было бы допустить маленькую варианту и сказать:

Мараем и клеймим друг друга без пощады.

В наших полемических схватках редко доходит до смертных случаев, потому что и дерутся обыкновенно уже заблаговременно убитые и мертвые. Двух смертей не бывать.

* * *

Глупый либерал непременно глупее глупого консерватора. Сей последний остается тем, при чем Бог создал его: его не трогай, и он никого и ничего не тронет. Другой заносчиво лезет на всё и на всех. Один просто и безобидно глуп; другой из глупости делает глупости, не только предосудительные, но часто враждебные и преступные.

* * *

Русский немец, который любит щеголять русскими пословицами, говорит, между прочим: потливой корове Бог рог не дает.

* * *

NN говорит про дочь одного архитектора: «Она довольно нестройна для дочери строителя».

* * *

В игре секретарь задан был вопрос: что может быть неприятнее полученной пощечины? Две, сказано было в ответ.

* * *

«Жаль, что я не выпивши, а то дал бы оплеуху этому мерзавцу», – говорил один оскорбленный, но трезвый мудрец.

* * *

Мы, кажется, упоминали уже о Павле Никитиче Каверине, умном, веселом и неистощимом говоруне. Он сам сознавался в словоохотливости своей. Вот что я слышал от него. Однажды заехал он к старику, больному и умирающему Офросимову, мужу известной в московских летописях Настасьи Дмитриевны. Желая развлечь больного, да и себя потешить, он целый битый час не умолкал. Наконец простился и вышел. В передней догоняет его слуга и говорит ему: «Барин приказал спросить вас, не угодно ли вам будет взять кого-нибудь к себе в карету, чтобы было вам с кем поговорить».

Сын его, Петр Павлович, бывший гетингенский студент и гусарский офицер, в том и другом звании известен был проказами своими и скифской жаждою. Но был он в свое время известен и благородством характера, и любезным обхождением. Он был любим и уважаем сослуживцами своими: между прочими – Хомутовым, впоследствии казацким атаманом. Русская литература не должна забывать, что Каверин был товарищем и застольником Евгения Онегина, который с ним заливал шампанским горячий жир котлет.

* * *

В начале нынешнего столетия еще заметно было в обществе нашем, а особенно в военной молодежи, некоторое разгульное удальство. Англичане говорят: время – деньги. Русские говорили: жизнь – копейка. Историко-политические перевороты, перевороты, довольно часто повторявшиеся и легко удававшиеся, оставили следы отваги в умах и какого-то почти своевольного казачества в понятиях и нравах. Разумеется, таково было не общее настроение; но привычки произвола не повсюду и неохотно подчинялись условиям и законам нового порядка.