Записные книжки

Музыкант, игравший на вине.Полноватый сорокалетний мужчина с чисто выбритым лицом; спереди полголовы у него было тоже обрито, на затылке длинные волосы стянуты в узел. Одет в дхоти и рубаху без воротника. Играл он, сидя на полу. Инструмент его был затейливо разукрашен, покрыт рельефной резьбой и оканчивался драконьей головою: Он играл часа два, время от времени перемежая игру несколькими тактами старинной, из глубины веков дошедшей до нас песни, но чаще сравнительно недавними сочинениями прошлого века: в правление махараджи Траванкура, который сам был тонким музыкантом, искусство очень почиталось. Это музыка сложная, требующая сосредоточенного внимания, и я, пожалуй, не смог бы ее воспринимать, не будь немного знаком с нынешними индийскими сочинениями. Ей свойствен замедленный ритм, но, вслушавшись, замечаешь ее разнообразие и мелодичность.

В последние годы на местных композиторов немалое влияние оказывает современная, главным образом европейская музыка; странно бывает неожиданно улавливать в этих восточных мелодиях слабые отголоски волынок или бравурный гром военного оркестра.

* * *

Дом индуса.Принадлежал он судье, к которому дом перешел по наследству. Судья уже умер, и меня принимала его вдова, толстая босоногая женщина в белом, с седыми волосами, курчавившимися у нее за спиной. В дом ведет дверь в глухой стене, и войдя, оказываешься в помещении наподобие лоджии, с резным потолком из хлебного дерева. Основу орнамента составляют листья лотоса, а в центре рельефное изображение танцующего Шивы. Из лоджии попадаешь в маленький пыльный дворик, где растут кусты кротона и коричные деревья, а за ними дом. Спереди веранда с длинным, необшитым снизу карнизом, так что видна деревянная крыша с искусно пригнанными друг к другу досками; потолок на веранде тоже резной, густо-коричневого цвета, как в лоджии. В обоих концах веранды имеются возвышения, где хозяин обычно хранил одежду; они же служат сиденьями. Здесь владелец дома принимал гостей. В глубине две двери с дорогими разукрашенными медными замками и петлями; они ведут в две маленькие темные комнатки, в каждой по кровати, в одной из них спал хозяин дома. Сбоку от дверей проем, который ведет в помещение, где хранится зерно. Пройдя сквозь маленькую дверку с другого боку, попадаешь в еще один дворик, в глубине его расположены женские покои, к которым пристроены кухня и еще комнатушки. Меня провели в одну, обставленную дешевой, облезлой и старомодной европейской мебелью.

Ночью первый дворик, скорее всего, утрачивает свою пыльную неприглядность и в лунном свете, под сияющими звездами, прохладный и безмолвный, наверняка приобретает романтический вид. Я бы охотно послушал там игру на вине, глядя в сосредоточенное и отрешенное лицо музыканта, освещенное пламенем медной лампы, чей коптящий фитилек плавает в кокосовом масле.

* * *

Йог.Он был среднего, по индийским меркам, роста; кожа цвета темного меда, коротко стриженные волосы и короткая седая борода. Не толстый, но пухлый. Хотя ходил он в одной только набедренной повязке и при этом казался одетым опрятно, очень чисто, почти щегольски. Передвигался медленно, опираясь на палку и слегка прихрамывая. Рот у него был несколько крупноват, губы довольно толстые, а глаза, в отличие от глаз большинства индийцев, не отличались ни величиной, ни блеском; белки были налиты кровью. Держался он просто и в то же время с достоинством. Неизменно бодрый, улыбающийся, вежливый, он производил впечатление не философа, а, скорее, добродушного старика-крестьянина. В сопровождении двух-трех учеников он вошел в комнату, где я лежал на деревянной кровати, и, сказав мне несколько ласковых приветственных слов, сел рядом. Я чувствовал себя неважно, незадолго до того потерял сознание. Йогу уже сообщили, что я нездоров и не могу прийти в зал, где он обычно сидел, поэтому он сам пришел в комнатушку, в которой меня уложили.

Очень скоро он перестал смотреть на меня и искоса устремил необычайно пристальный взгляд куда-то поверх моего плеча. Сидел он совершенно недвижимо, но одна ступня время от времени слегка постукивала по полу. Пробыл он в этой позе, наверное, с четверть часа и, как потом мне объяснили, во время медитации все свои силы сосредоточил на мне. Потом, прервавшись, йог спросил, не хочу ли я ему что-либо сказать или о чем-нибудь спросить. Я чувствовал себя больным и разбитым, что ему и сообщил. Улыбнувшись, йог заметил:

— Молчание это тоже беседа.

Слегка отвернув от меня голову и снова глядя как бы поверх моего плеча, он опять погрузился в глубокую медитацию. Так, не произнеся ни единого слова, он просидел еще с четверть часа; все, кто был в комнате, не сводили с него глаз; затем йог встал, поклонился, улыбнулся на прощание и медленно, опираясь на палку, захромал в сопровождении учеников прочь из комнаты.