М. С. Ольминский (Александров) по-видимому искренно желает чтобы состоялась моя поездка за границу. Но он, кажется, мало энергичный, [мало] подвижный человек. И едва ли это дело состоится без настойчивости с чьей-либо авторитетной стороны. Между прочим он же подал мне мысль об издании в виде сборников всех моих журнальных статей, за что я ухватился. Сегодня говорил об этом с редактором «Голоса минувшего» Шельгуновым, предложив за это взяться издательству «Задруга». Он не отказывается от этого предложения, но говорит, что очень нескоро оно может осуществиться.
1930 год
При попечителе Магницком в Казанском университете профессор математики преподавал слушателям, что «гипотенуза в прямоугольном треугольнике есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви, через ходатая бога и человека, соединившего горнее с дольним, небесное с земным». (Не похоже ли это на некоторые современные заявления?).
Под влиянием перечитанной статьи П. Бер[нштейн]а (Сборник «Группы освобождения труда». III) вспоминаю мои последние беседы с умиравшим Плехановым, его сообщения о встречах с Энгельсом в 90-х гг., рассказ последнего о преувеличениях Гер[мана] Лопатина в его известном письме к народовольцам (Ошаниной, Тихомирову и др.) о будто-бы полном единомыслии Энгельса с ним и пр. На вопрос Плеханова, почему Энгельс не опровергнул эти преувеличения, тот ответил, что считал это неуместным, т. к. Лопатин находился в Шлиссельбургской крепости.
Далее вспомнилось мне наше положение в первое десятилетие объявления себя марксистами, когда даже Маркс и Энгельс считали его для России излишним, находя более действительными приемы народовольцев — террор и пр., приведшие, как известно, только к продолжительной реакции. Мы почти не сомневались, что живи Маркс после появления «Гр[уппы] Осв[обождения] Тр[уда]», он так же скептически, а то и отрицательно, отнесся бы к ее появлению, как и Лавров; писал же он Зорге с сарказмом о нашей пропаганде из-за границы, забывая при этом, что он с Энгельсом и др. тоже долгое время делали это, за что подвергались насмешкам со стороны «истинных» социалистов.
Таким образом, наша группа подвергалась обстрелу с противоположных сторон. Вспоминается, каким одиноким чувствовал я себя в моральном отношении, когда очутился на Каре. Там изображенный в преувеличенно ярких красках Прибыловым «сильнейший» будто-бы «диалектик», «образованнейший», умнейший и пр. И. Волошенко разливался в насмешках по поводу марксизма вообще, а Плеханова в особенности, не понимая и не зная почти как о том, так и о другом (см. «Каторга и ссылка», № 3).
В этом с ним были солидарны почти все до единого заключенные, не исключая и Рехневского, которого теперь Ф. Кон старается изобразить марксистом, еще до прихода на Кару.
Мне, однако, пришлось быть очевидцем противоположных отношений как к марксизму, так и Плеханову, когда, бежав из Благовещенска, я очутился в эмиграции (в 1901 г.). Тогда для преобладавшей части последней, не исключая отчасти и противников, Плеханов являлся авторитетом. Перед ним преклонялись все до единого, его боялись не только г. г. рабочедельцы, эсеры и т. п., но также Ленин, Мартов, Потресов. Каждое его слово было чуть ли не законом, с ним на собраниях не решались спорить, за исключением анархистов, которых он изрядно побивал. Так продолжалось с некоторыми колебаниями до конца 1905 г., когда он стал терять свое исключительное положение.
И вот с октябрьским переворотом вошло в обычай критиковать этого же «властителя дум» как самого последнего изменника. Лица, не осмеливавшиеся раньше разинуть рта, смотревшие ему заискивающим взором в глаза, обрушились на него самым грубым, нахальным образом. Сигнал к этому дали те же лица, которые столь многим ему обязаны. А теперь дошло до того, что какие-нибудь Теодоровичи, Татаровы, Ярослабские, которые не посмели раньше пикнуть, всячески глумятся над Плехановым, конечно, извращая, клевеща на него и его взгляды несмотря на вышедшие 22 т. т. его сочинений. Но многие ли их читают, а тем более, понимают?
Какой хаос! Бедлам! Можно ли было это себе представить в начале настоящего столетия?!