Заплесневелый хлеб

С тех пор как он женился — а это произошло сразу после мировой войны, — он все время ждал, что счастье вот-вот ему улыбнется. Ну, через пять лет… Через восемь… Потом, не желая признать себя побежденным, он увеличил число лет в этом цикле до десяти. Он обзавелся домом и мастерской, заняв пятьдесят лир у отца своего крестного, умершего в самом конце войны. Но десять лет прошло, а так ничего и не изменилось, и теперь, в 1934 году, хотя он по-прежнему не терял надежды, он чувствовал, что устал ждать. У него родилось еще трое детей; уже пять лет как разразился мировой кризис, и ничто не предвещало его конца. Спрос на обойные работы все больше падал. Местные богачи, особенно новоиспеченные, обычно обращались с заказами в Бари или же выписывали нужные им товары прямо из Центральной, а то и Северной Италии — они были уверены, что получат оттуда все самое модное и первоклассное. Обойщикам, вроде Амитрано, — а в городке их было четверо — приходилось довольствоваться незначительными поделками и работой на мелких клиентов, таких же ремесленников, как они сами, крестьян и рыбаков, которым не могло прийти в голову обивать мебель шелком, выписанным бог знает откуда.

Кроме того, с годами из-за того, что, как говорили, он был «горячая голова», Амитрано нажил себе немало врагов. Репутацию «горячей головы» приобретал теперь всякий, кто не желал быть овцой и кланяться богачам, как старым, так и новоиспеченным, и не принадлежал к фашистскому сброду. Поэтому он был не в ладах с местными заправилами. Именно они, а среди них и некоторые представители знати, первыми приветствовали новый режим и захватили все доходные места. Нельзя сказать, чтобы Амитрано был убежденным антифашистом. Однако за двенадцать лет фашистского режима он понял, что дуче — человек, некогда прятавшийся в их городке, потому что тогда его разыскивали как бунтовщика, — корчит из себя повелителя и только говорит, что желает добра бедному люду, а на самом деле окружает себя теми, кто всегда выжимал последние соки из неимущих. И хотя теперь приходилось быть осторожным и держать язык за зубами, иногда Амитрано осмеливался возмущаться:

— Мы — труженики, тружениками и останемся! Но мне не по нутру вечно говорить «да», даже когда следовало бы сказать «нет»! Видит бог, кругом одна несправедливость! Почему я должен молчать?

Но в последние годы подобные вспышки случались все реже. Он разрешал себе их лишь в разговоре с такими же, как он сам, ремесленниками, жалуясь на отсутствие работы.

— Что он нам дал? Наобещал с три короба! А жить с каждым годом становится все труднее. Экономические советы в провинциях! Шайка мошенников! Вот что это такое. Они помогают лишь тем, кто гнет перед ними спину. Прежде, во времена моего отца, существовали Торговые палаты, и все шло гладко. А сейчас?! Фашистская федерация объединений ремесленников Италии! Чудесная штука! И еще рот тебе затыкают! Если ты не с ними, значит против них! Вот что я тебе скажу: сперва он опирался на рабочих там, на Севере! А до нас ему тогда и дела не было. Он не скупился на обещания, пока не пришел к власти! Ну разве я кому-нибудь причиняю зло? Или ты? Так пусть нас оставят в покое. Членский билет мне ни к чему. Нечего мне с ним делать, по крайней мере до тех пор, пока мы не сможем свободно говорить все, что думаем. А уж молодчиков этих мы великолепно знаем. Знаем, чем они были и чем стали!

Местный секретарь фашистской партии и сам и через третьих лиц не раз предлагал ему вступить в партию и стать, подобно многим другим, «почтенным человеком», но он всегда отказывался, хотя понимал, что с каждым днем это вредит ему все больше и больше. Он уже потерял несколько заказчиков из числа людей богатых и влиятельных, и теперь, когда давался подряд на какие-нибудь работы в мэрии, дворянском клубе или театре, к нему даже не обращались.

Он стал работать сразу же по окончании пятого класса начальной школы и обучился ремеслу в мастерской своего отца. В 1914 году его по состоянию здоровья не призвали в армию.

— Этот, по-моему, и двух месяцев не протянет, — сказал главный врач другому военному врачу во время медицинского осмотра, проводившегося после поражения при Капоретто. — Брать его бесполезно. Легкие у него уже… — и он безнадежно махнул рукой.

В первую минуту Амитрано испугался, но утешился мыслью, что теперь его не отправят на фронт. Все его друзья, попав туда, через несколько месяцев переставали подавать о себе вести. В это время он был уже обручен с Ассунтой. Когда он передал ей слова врача, она пришла в ужас, но сказала, что не перестанет любить его.

С продуктами тогда было очень туго, и по воскресеньям он отправлялся на целый день в деревню, где за пару свежих яиц работал в домах у крестьян. Кроме яиц, он получал там черный хлеб, выпеченный в стоявшей на дворе печи, фрукты и кружку парного молока. Он мало-помалу поправлялся, и к концу войны стал если не крепышом, то, во всяком случае, здоровым парнем с черными, живыми глазами, острым подбородком и вьющимися волосами, подстриженными под Масканьи.