Заплесневелый хлеб

«Людям в такое время не до кресел и диванов. А тут еще близится Рождество, у кого есть деньги, тот их истратит на праздники…»

Его снова стала бить дрожь, он переступал с ноги на ногу, мерно постукивая башмаками об пол. В детстве он не раз наблюдал зимой, когда тоже не хватало работы, как отец его, точно так же, как он сейчас, часами простаивал у окна, засунув руки в карманы и постукивая башмаками.

«Бежать, куда угодно. Здесь я умираю медленной смертью, как умирал мой отец, как будут умирать мои дети. Что они станут делать, когда вырастут? Что ждет их в этих местах? Торговли тут нет и в помине, промышленности — никакой, а крестьян хоть пруд пруди. Богом забытый край! И всегда был богом забытый! Над нами всегда все потешаются. Вот так мы и живем. А те, кто могли бы что-нибудь сделать, те, у кого есть деньги, им на все наплевать. Они держат свои деньги в кубышке. Умнее не придумаешь! Мы еще дикари, настоящие дикари, и разные пройдохи, пользуясь этим, делают все, что им вздумается. Мошенники хитры, они умеют и испокон веков умели постоять за себя, они знают, как обделывать свои делишки, ловкость и понимание собственной выгоды заменяют им ум. А как они горой стоят друг за друга, эти паразиты. И когда один из них говорит о другом, что тот „хитер и умеет выкрутиться“, уж будьте уверены, значит, сам он ему ни в чем не уступит. У них круговая порука, они грызутся и ненавидят друг друга, пока дело касается их торговли или промысла, но все они оказываются заодно, если на кого-нибудь из них нападают не жулики, а порядочные люди, верящие, что ум — это дух, обращенный к добру, и что проявляется он в благородных поступках, преследующих благо ближнего, а не только собственную выгоду».

Какой-то экипаж остановился на краю площади. Пожилой тучный кучер, набросив что-то себе на плечи, слез с козел, подошел к лошади, бережно укрыл ее брезентом и спрятался в подъезде как раз против мастерской. Лошадь ударила копытом раз, другой и замерла под дождем.

«Говорят, что и богачей одолевают тяжелые мысли. Может быть, но тяжелые мысли у них не те, что у нас. Особенно когда вот так, засунув руки в карманы, плюешь в потолок. Говорят — не думай! Легко сказать! Когда работаешь, отвлекаешься и думать некогда. А вот в такие дни ничего другого не остается. Есть-то надо каждый день. Не скажешь ведь: „Сегодня как-нибудь обойдемся“. А тут еще дети! Им надо расти. Богачам об этом думать не приходится. Если у них плохо со здоровьем, то за деньги они могут подлечиться. А у нас только и есть, что здоровье…»

Он перестал было топать башмаками, но скоро озяб и снова принялся переступать с ноги на ногу. Протер рукавом запотевшее стекло и сунул руку в карман.

«Вот я, к примеру. Не так уж много мне нужно. Только бы была работа, чтобы хоть как-нибудь прокормить семью».

В эту минуту он увидел своих сыновей. Впереди бежал Паоло, а за ним Марко. Под мышкой они держали завернутые в бумагу учебники. Амитрано открыл дверь, впустил их, похлопал по спине, проверяя, не промокли ли мальчики.

— Мы все время шли под балконами, — сказал Паоло и направился вслед за братом к столу, стоявшему в темном углу возле двери.

Амитрано взглянул на детей, и ему стало жалко и себя и их. Но тут же в нем проснулось чувство протеста:

«Это мои сыновья, и они имеют право на жизнь!»

Он снова посмотрел на них. Дети доставали учебники, снимая промокшую бумагу.

Сколько надежд возникло в его душе, когда родился Марко, первый из его сыновей. Он назвал его в честь своего отца. А с каким нетерпением он каждый день ждал часа, когда сможет вернуться домой, взять сына на руки и поиграть с ним. Подобного чувства он не испытывал, даже когда родилась первая девочка. Как только мальчик научился сидеть, он укрепил перед рулем велосипеда корзинку, положил туда подушечку, которую сделал сам, и с ранней весны до поздней осени каждое утро отправлялся с малышом на прогулку до Нового Мола и обратно. Он ехал тихо и нередко громко разговаривал с сыном, словно тот уже понимал его. А если на улице, тянувшейся вдоль пляжа, никого не было, он наклонялся к ребенку и целовал в головку. Да, тогда он еще не строил никаких планов относительно его будущего. Он понимал, что это бессмысленно и бесполезно. И все-таки порой он невольно спрашивал себя, что ему удастся сделать из сына. Сумеет ли он дать ему образование, выведет ли он его в люди, улучшится ли когда-нибудь благодаря сыну положение его семьи. А когда страх, что он не сможет дать сыну образование, превратился в уверенность, он решил, что обучит его чему угодно, только не своему ремеслу.

Потом родился еще сын, еще дочь, пошли другие дети. Теперь его хватало лишь на то, чтобы изредка приласкать кого-нибудь из них или подержать на руках, когда жена не успевала со всеми управиться. Сердце его как бы очерствело, улыбка исчезла с лица, а в глазах появилось скорбное выражение.