Заплесневелый хлеб

Когда дети убегают во двор, а муж уходит из дому, она вместо сырков ест лук, нарезанный колечками и приправленный уксусом, потому что во рту у нее сладковатая слюна, вызывающая тошноту и головокружение. Ассунта отыскивает в кухоньке луковицу, очищает ее, режет колечками и ест с маленькими кусочками хлеба. Сладковатая слюна исчезает, но вскоре начинается жестокая изжога. Она прижимает руки к груди и ждет, пока изжога пройдет и она сможет вздохнуть поглубже.

Ассунта больше не кормит девочку грудью. Она отняла ее от груди и кормит чем придется. Если бы она заранее знала, как повернется дело, то, конечно, продолжала бы сама кормить свою крошку. Она ела бы эти сырки, яйца и сыр, и у нее было бы много молока. Уже одним этим кража была бы оправдана. Она пошла бы на пользу ее девочке, такой слабенькой и болезненной. Большие, как бобы, лимфатические железки прощупываются у нее за ушами. И температура все держится, невысокая, но упорная.

Когда Ассунта смотрит, как дети сидят за столом и уплетают «моццарелла», масло и сыр, она закрывает на мгновение глаза и думает о младшей дочке, лежащей в колыбели. Будь девочка хоть немного постарше, она попыталась бы кормить ее всей этой снедью. Ведь это витамины. Хорошее питание. На минуту можно даже забыть о краже и о грехе и думать только о том, что наконец-то дети едят вволю, что они обеспечены продуктами и на сегодня, и даже на несколько дней вперед! И это не просто инстинкт волчицы, защищающей своих детенышей, не простое оправдание кражи, как у мужа, сидящего напротив за столом. Нет, в сокровенных глубинах души она еще благодарит господа бога, пречистую Мадонну дель Кармине и святого Николая, покровителя Бари, за то, что ниспослали ей эту пищу, добытую путем самой настоящей кражи. И она молится, просит, чтобы кража эта и впредь не была раскрыта. Несколько сырков, яиц и немного сыра каждый день, бог мой, что значат они для фабрики, которая производит сотни килограммов этих продуктов, или для толстяка хозяина, сидящего за кассой без халата и передника и в наклонное зеркальце, укрепленное под потолком, неусыпно следящего за руками приказчиков, за весами и свертками?! Амитрано так подробно описал его, что она хорошо себе все это представляет, она не знает, злой он или снисходительный человек, будет ли он кричать, обнаружив кражу, или ограничится тем, что упрекнет Амитрано и потребует, чтобы ноги его больше не было в Центральной молочной, с ее огромными пятью глазами-витринами, сквозь которые видно всех идущих по улице.

Мимо проезжает поливочная машина, разбрызгивая воду. Амитрано на мгновение прячется за дверь, потом опять выходит на улицу. Запах прибитой пыли бьет в нос, но от мостовой все же веет прохладой. Амитрано смотрит вслед поливочной машине, которая, минуя казарму карабинеров, едет дальше. Тоже пускают пыль в глаза. На нескольких центральных улицах наводят чистоту и порядок, поливают ежедневно, а все остальные предоставляют на милость господа бога, дожидаясь, когда он через несколько недель, а то и месяцев ниспошлет на землю немного влаги. Но именно на эту влагу бог страшно скуп и дарует южанам только солнце, которое, как утверждают мошенники, несет изобилие, процветание и здоровье, а вовсе не голод, нищету и смерть.

Амитрано идет в глубь мастерской и вместо утреннего кофе допивает оставшуюся в бутылке воду.

В это время Джованни Лоруссо появляется в дверях мастерской, оглядывается по сторонам, оборачивается, смотрит на улицу и наконец решается войти.

— Можно?

Полагая, что он пришел требовать уплаты по векселям, Амитрано ждет, полный решимости выкинуть его на улицу, не думая о последствиях.

«Ищет, нельзя ли еще что-нибудь описать за долги», — думает он и говорит:

— Здесь нечего больше добавить к описи, дон Джованни. Вы могли не утруждать себя.

— В данный момент я ищу только, где бы присесть.

Лоруссо спокоен, но его здоровый глаз испытующе смотрит на Амитрано. Дон Джованни ждет, переминаясь с ноги на ногу — одна нога у него короче другой. Амитрано обтирает табуретку и пододвигает ее гостю. Лоруссо садится и отдувается.