Заполненный товарищами берег

Евгений Иванович лежал в двухместной палате с холодильником, с телеви­зором. Одет от был в темно-синий больничный костюм, стриженный под ежик, от этого совершенно непохожий на самого себя, привычного своей и в старости красивой шевелюрой. Почему-то он показался мне и меньше ростом, и совсем худеньким.

Гостям он обрадовался, разговорился с Кищенко, обращаясь к нему при­вычным своим словом «друже», охотно фотографировался, женщины отщел­кали, наверное, целую пленку. К сожалению, Кищенко скоро и неожиданно умер после выхода из больницы, и я не успел побывать у него, хотя об этом мы договаривались. И тех последних фотографий с Евгением Ивановичем у ме­ня нет.

После того, как гости распрощались, он придержал меня, усадил рядом на кровать. Его сосед дипломатично оставил нас, покинув кулек лущеных грецких орехов. Мы говорили обо всем, без всякого лада и связи, но он кругами все воз­вращался к тогдашней разрухе и неразберихе в стране. Человек советский по прожитой жизни, он был растерян после развала СССР.

Он то и дело повторял: «Ну ладно, мы то прожили, а дальше как? Как внуки наши будут?» И как бы между делом показывал мне больные распухшие ноги, даже о сказанном ему докторами «ваш жизненный ресурс исчерпан» сказал вскользь. Главное, как будут жить внуки. Искренне, с болью.

Потом ему позвонила жена. Он успокаивал ее, просил не волноваться, гово­рил, что его через день обещали выписать, опять успокаивал, что все будет хоро­шо, что у них все «опять будет как за тем часом», эту фразу он произносил по- польски, хотя знал, что в молодость возврата нет. На глазах у него были слезы.

— Собирается приехать навестить? Как она приедет? По квартире на коляске передвигается. Пока дети на работе, мы с коляски вдвоем еле на кровать пере­бираемся, сил не хватает. Потом сидим на кровати и оба плачем...

И не отпускал меня из палаты. Медсестра уже несколько раз приоткрывала дверь, и чтобы не видел Евгений Иванович, показывала на часы, укоризненно кивая головой. А потом зашла в палату и демонстративно не выходила. Надо было расходиться. И тут Евгений Иванович неожиданно сказал:

— Давай, друже, простимся.

Я попробовал растерянно лепетать, что мы еще будем видеться, что ждем в редакции его стихи... Он спокойно остановил меня:

— Я старший, я лучше знаю.

Мы обнялись и трижды расцеловались.

Медсестра растерянно и испуганно глядела на нас.

И действительно знал: больше Евгения Ивановича я не видел — ни живого, ни мертвого.

Он тогда выписался из больницы, возвратился домой, потом похоронил Любовь Андреевну, написал подборку стихотворений и передал редактору, Сергею Ивановичу Законникову. Я рассказал ему о нашем последнем разговоре в палате, о вердикте докторов и предложил поставить стихи в летний номер. Сер­гей Иванович грустно улыбнулся:

— Саша, старик мудрый. Он предвидел это и попросил стихи поставить только в его, сентябрьский номер.

В августе Максима Танка не стало, поэта Божьей милостью, который однаж­ды сказал, что был бы счастлив, если бы знал, что и через сто лет после смерти, люди будут помнить хотя бы одно его стихотворение.

И теперь, когда я слышу имя Максима Танка, оно неизменно ассоцииру­ется у меня с его словами: «Можа, мы апошнія паэты, што вось так цікавяцца зямлёй».

Он и сам ушел в свою землю, чтобы лежать на деревенском кладбище рядом с матерью и отцом.

Ужин с Брылем

В мою жизнь Брыль вошел с детства, даже смутно помню обложки «Зялёнай школы» и «Ліпкі і клёніка». Знание, что их написал Янка Брыль, пришло, когда был уже старшеклассником и сам пытался писать. С тех пор читал все написанное Брылем. Да и моя литературная жизнь была непосредственно свя­зана с Иваном Антоновичем, с его вниманием и помощью. Неблагодарная это вещь набиваться в ученики к великим писателям, когда их уже нет в живых. Вот доживу и прочту в его дневниках, что он сам так считал, буду и рад, и благодарен, а если и не прочитаю, все равно был и буду признателен. Но и теперь, когда напишу новую вещь, где-то есть в подсознании, что это про­чтет Брыль.

Я писал о Брыле, не к семидесятилетию ли его, даже название помню «Жито, жизнь, книга...». Но из меня не большой писака даже и к юбилеям, хотя о Брыле написать хочется, и надо бы. И о нем самом — биография неординарная, — и о его творчестве. Иван Антонович с самого начала стал солдатом Второй мировой, для нас Великой Отечественной войны, пулеметчиком морской пехоты в польской армии в кровавых боях под Гдыней. Там был взят в плен, из которо­го удалось бежать только со второй попытки. Дома воевал в партизанах, после войны работал в периодических изданиях, а потом занялся только литературной работой. Он рано начал писать. Первые рассказы датированы тридцать седь­мым годом, это те, что он посчитал нужным включить в пятитомное собрание сочинений. Во время войны, до партизанки, им сделаны попытки двух повестей о только что пережитом: о по­беге из плена. Позже они лягут в основу «книги одной молодо­сти» — романа «Птицы и гнезда».