Запомни и живи

Не мы придумываем казни,
Но зацепилось колесо —
И в жилах кровь от гнева вязнет,
Готовая взорвать висок.

И чтоб душа звериным пахла —

От диких ливней — в темноту —
Той нежности густая нахлынь
Почти соленая во рту.

И за уступками — уступки.

И разве кто-нибудь поймет,
Что эти соты слишком хрупки
И в них не уместится мед?

Пока, как говорят, «до гроба», —

Средь ночи форточку открыть,
И обрасти подшерстком злобы,
Чтоб о пощаде не просить.

И всё же, зная кипь и накипь

И всю беспомощность мою, —
Шершавым языком собаки
Расписку верности даю.

1922

«Заезжий двор. Ты сердца не щади…»

Заезжий двор. Ты сердца не щади
И не суди его — оно большое.
И кто проставит на моей груди:
«Свободен от постоя»[170]

?

И кто составит имя на снегу

Из букв раскиданных, из рук и прозвищ?
Но есть ладони — много губ
Им заменяло гвозди[171].

Столь невеселая веселость глаз,

Сутулость вся — тяжелая нагрузка, —
Приметы выгорят дотла,
И уж, конечно, трубка.

Одна зазубрина, ущербный след,

И глубже всех изданий сотых —
На зацелованной земле
Вчерашние заботы.

Я даже умираю впопыхах,

И пахнет нежностью примятый вереск —
Парная розоватая тропа
Подшибленного зверя.

1922

«„Аврора“ дулась, дулась и река…»

«Аврора» дулась, дулась и река,
Был бог салопницы навек отобран,
Веселый зверь позевывал слегка
И ударял хвостом державы ребра.

Когда ж повис над Вислою-рекой,

Неотвратимый, как любовь и голод,
Запахло конским потом и тоской
Кремлевского ученого монгола[172].

Средь гуда «Ундервудов»[173]

, гроз и поз,Под верным коминтерновым киотом —
Рябая харя выставляла нос,
И слышалась утробная икота.

Ему не нужно византийских слав,

Он знает меди сплав и прах сиротства,
Он общипал парадного орла
Со всей находчивостью домоводства.

А после — окопались, улеглись.

Скуластая земля захолодела.
И можно ль за какой-нибудь маис
Отдать тоску такого передела?

Ты о корысти мне не говори! —

Пусть у кремлевских стен могильный ельник,
На полчаса кабацкий материк
Напоминал великую молельню.

1922

«Остановка. Несколько примет…»