«Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева

Еще с двадцатых годов братья Старостины, Петр Исаков, Иван Филиппов, Станислав Леута собрались на Пресне погонять мячик. Но с тех пор они назывались по-разному. Сначала МКС (Московский Клуб Спорта). Потом «Красная Пресня», «Пищевики», «Мукомолы», «Промкооперация».

Пока на их горизонте не возник высокий покровитель и друг — генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Косарев.

Будь мой дед надутым чиновником, возможно, братьям Старостиным было бы труднее с ним сойтись и познакомиться. Но демократичное поведение Косарева, кировский стиль — он на многих производил впечатление «своего парня»! — поразили их с самого начала.

После того как братья пришли к нему на прием с жалобами на зажим бюрократов, Косарев пошел на некоторые финансовые… ну, не сказать, чтобы нарушения, он же не себе в карман деньги клал… финансовые фантазии. То есть не сам нарушал правила, а под давлением своего авторитета и ради хорошей цели.

Осенью 1934 года он попросил бухгалтерию команды «Промкооперация» взять на работу четырех братьев — Николая, Александра, Петра и Андрея Старостиных, чтобы усилить команду.

Интересно послушать, что о нем говорит Андрей Старостин в книге «Встречи на футбольной орбите».

«Как бы приняла в штыки его (то есть Косарева за манеру одеваться. — А.К.) комсомолия времен Гражданской войны! Но время бежало стремительно, в ногу с ним менялись и нормы быта. Появлялся он вдруг на квартире и у Николая, и у меня, благо, мы жили с братом в одном подъезде, в более повседневном костюме, без «гаврилки». Однако, как бы он ни был одет, он всегда мне вспоминался по первой встрече — лукавая искорка в глазах, чуть приподнятая правая бровь и непокорный петушок на затылке.

Так, одна из встреч состоялась на углу Сандуновских бань. Прямо тут же у входа в переулке. Я был предупрежден Николаем, что Александр Васильевич может прийти попариться в Сандуны, наслышанный, мол, о твоих рекордах на полке. Еще дедом в Погосте я был приучен париться на соломе в русской печке.

Смотрю, подходит Николай, а рядом с ним среднего роста, ладно сбитый молодой человек. В кепочке, в белой апашке с расстегнутым воротом и в летних парусиновых туфлях.

«Вместо Косарева какого-то новичка футболиста Николай привел», — подумалось мне.

Заметив мою кислую физиономию, Николай неодобрительно спросил: «Не узнал, что ли, Александра Васильевича?» Я почувствовал, что краснею, нелепо засуетился, что-то забормотал, извиняясь, а Косарев, протянув руку, так по-доброму улыбался, что у меня все смущение прошло. Мы отменно попарились».

Когда это было? Будто в незапамятные времена. А всего-то четыре-пять лет назад.

А теперь он в Лефортово, и стоит даже не прикорнуть, а закрыть глаза, как надзиратель орет в глазок:

— Заключенный, не спать!

Я, внучка Александра Косарева, моего солнечного деда, искреннего, жизнелюбивого, честного человека, не стану придумывать за него. Он мне уже никогда о лефортовском аде не расскажет. Но вот что пишет другой узник этой тюрьмы, сидевший там в 1938–1939 годах, австриец Карл Штайнер в своей книге «7000 дней в ГУЛАГе»:

«Каждую ночь раздавались жуткие стоны и ужасные крики. По одну сторону коридора были кабинеты следователей, по другую — камеры. Только в этой тюрьме я видел такое расположение: и камеры, и кабинеты следователей находились напротив друг друга — в одном коридоре.

У заключенного не было ни секунды покоя. Если его самого не мучили, он должен был слушать, как мучают других, как их бьют и измываются над ними. Это было непередаваемо жутко.

Особенно невыносимо было, когда допрашивали женщин, как правило, жен арестованных раньше «врагов народа». Как только над ними не издевались! Их избивали дубинками, подвергали отвратительным пыткам, осыпали площадной бранью, и все для того, чтобы они оговаривали своих мужей. Жен, проживших со своими мужьями по двадцать лет, арестовывали только за то, что они «поддерживали связь с врагом народа».

Лейтенант Бардин, словно призрак, бродил по коридорам, открывал глазки и наблюдал за нами, пытаясь поймать кого-нибудь за таким занятием, за которое полагалось наказание. Для этого белокурого палача существовали только запреты: нельзя было смеяться, читать вслух, ходить по камере в туфлях. Это всё были «тяжкие проступки», за которые он выдумывал различные наказания. Одних лишал прогулки, другим запрещал писать письма, третьим не разрешал покупать продукты в тюремном ларьке, четвертых отправлял в карцер».

Читаю и думаю, что лейтенант Бардин, офицер НКВД, тоже мог любить футбол. Пусть даже и болел бы за свое «Динамо». А после матча — расслабиться с мужиками в какой-нибудь забегаловке с кружкой пива, за воблой да рюмкой водки. Прикинуть турнирную таблицу. Заключить с кем-то пари на счет футбольного матча.

Но в данный момент реального времени один болельщик сидел в одиночке, боясь шуметь, даже громко кашлянуть, чтобы не вошел другой — с дубинкой наперевес.

Сталин не любил футбол. Но может все-таки лейтенант Бардин тоже видел, хоть из оцепления, знаменитый матч 1936 года?