«Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева

В деле номер 510 по обвинению Ежова хранится справка за подписью начальника 12-го отделения 1-го спецотдела НКВД СССР лейтенанта госбезопасности Кривицкого. Там написано, что приговор о расстреле Ежова Николая Ивановича приведен в исполнение в Москве 4 февраля 1940 года.

Пока его вели к месту расстрела, Ежов непрерывно пел «Интернационал».

Глава двенадцатая Мать

Косарев с лицом, распухшим от побоев, сидел на табурете в своей камере, ежился от холода: плохо топили в Лефортово. Точнее, помещения администрации обогревались хорошо, а в камерах выше 15–17 градусов температура не поднималась. Дуло из окна.

Его взяли в конце ноября тридцать восьмого, уже подмораживало, а теперь стоял январь тридцать девятого. В чем его взяли? В демисезонном пальто, костюме, кепка на макушку и поехали.

Будь по-человечески, Маша помогла бы ему собрать теплые вещи, но Берия забрал и Машу. Косареву еще холоднее становилось, когда его охватывало волнение: что с женой, где она, как? И где Леночка, которой он, получается, напрасно чинил коня в сарае за день до ареста. Где его мама?

Любому человеку естественно, когда совсем тяжко, вспоминать свою мать.

Лицо матери возникало перед ним, когда Шварцман и Влодзимирский били ногами в пах, по почкам, и Косареву казалось от боли, что его жгут на костре. Будь Саша верующим, он мог бы шептать про себя: «Отче наш, Иже еси на небеси, да светится имя Твое, да пребудет царствие Твое, да сбудется воля Твоя…»

Но Косарев был неверующим, и когда его волокли по коридору — благо, волочить недалеко, в Лефортово, как я уже писала, камеры напротив кабинетов следователей… Когда его швыряли на бетонный пол, как полумертвое животное, и оставляли безо всякого анальгина или новокаина мучиться от боли, — наверное, он звал маму.

Так со всеми нами, человеками, случается, если, конечно, мы еще люди.

Александра Александровна Косарева из рода Косаревых из второго поколения, работающего на Рихарда и Симона, — их трикотажную компанию при большевиках переименуют в «Красную зарю».

Она была женщиной доброй, но крепкого характера.

Оба с мужем работали, но за обедом собирались у кастрюли. Семья была многодетной, как многие русские семьи времен первой империи. Прокормить троих детей — запросто бы хватило двух зарплат да подарков, что дарил завод рабочим на Пасху, к Рождеству. Но пятерых! Это же всем по пальтишку разного размера, по обувке, а старались уж не валенки да сандалии по временам года, а «всесезонные» ботинки на шнурках, и на лето, и на зиму.

Покупали на вырост, носили по очереди.

Саше Косареву бабушка чуни плела.

Чуни — это совсем не вязаные и не войлочные полуваленки, что мы на своих дачах носим. Те чуни — это лапти из пенковой веревки, надел на носочки и пошлепал. Порвались — другие сплетут.

Мать Саше из перелицованного отцовского пальто сама шила курточки.

С девяти лет ему подделали метрики, при царе многие подделывали, — повели работать.

И еще один эпизод могла напомнить ему лефортовская камерная холодрыга. Когда в теплушке их, комсомольцев первозванных, на фронт везли. Тоже кто в чем был одет. В потрепанных пиджаках, в кепках с оторванным козырьком, в ботинках со стоптанными каблуками.

Теплушка — только слово одно. Сквозняк из раздолбанной двери через щели вагона, заснешь, можно закоченеть, лучше уж терпеть до утра.

От холода он ворочался, потом, кряхтя, натягивал пиджак на голову, пытаясь нагреть и ее. И так до утра. Не спишь — лучше, а заснешь — закоченеешь.

Они все еще жили в полуподвальной квартирке на Большой Семеновской. Александра Александровна вспоминала, как однажды сын влетает в комнату, бросает на стол офицерскую шинель, длинную, до пят, говорит ей с волнением:

— Мама, подруби шинелку, на фронт ухожу!

— Да где ж ты ее взял, Саша? — забеспокоилась мать, осматривая сукно.

— На барахолке купил?

— Ну… считай, что так!

На самом деле, конечно, не купил. Откуда у него деньги? Добыл.

Да и не добыл, если бы не их вдохновитель и вождь Лазарь Шацкин. Тот самый Лазик, который в 1921 году возглавит «ленинский» комсомол, а в 1937-м будет расстрелян как враг народа.

Но в семнадцатом Лазик Шацкин считался никаким не врагом, а другом народа. В октябрьские дни он подобьет ребят из Союза рабочей молодежи штурмовать склады юнкерского училища. Склад с обмундирование взяли, как Бастилию. Правда, не для себя только «тырили». Лазик добился разрешения ревкома — раздать теплую военную одежду плохо одетым участникам боев.

Так Косареву досталась не обычная, а кавалерийская шинель.

— Нет, прости, сын, но ворованное да с чужого плеча подшивать не буду!

А дальше был Николаевский вокзал, эшелон, нестройный духовой оркестр, заплаканные девчонки с кумачами «Победить или умереть!», свисток к отправлению…

«Но куда же напишу я?
Как я твой узнаю путь?» —
«Все равно, — сказал он тихо, —
Напиши

… куда-нибудь!»