Заповедник для академиков

Матя побывал в Москве в начале июня, он надеялся, что сможет задержаться на этот раз на несколько дней, потому что его вызвали на Политбюро. Должен был поехать и Алмазов, но ему в те дни стало хуже – Матя уже не сомневался, что у Алмазова атомная болезнь, названия которой еще не было придумано. Он уверился в этом еще в мае, когда ухудшилось одновременно здоровье не только Алмазова, но и тех, кому пришлось работать на развалинах Берлина, разбирать их, проводить там анализы. Некоторые из этих людей, в частности капитаны из медицинского центра НКВД, которые отбирали людей и зверей для того, чтобы убить их на полигоне, оказались одними из первых жертв этой болезни. Алмазов, который и сам понял, что заразился, но старался утешить себя, что если он будет держаться подальше от развалин, то его могучий организм справится с болезнью, наконец-то понял, что в Испытлаге должны быть настоящие медики.

Для свезенных со всех лагерей Севера врачей выделили большие бараки сразу за Полярным институтом, там же для них устроили и первые лаборатории – Александров передал туда оборудование. Эти врачи были в полном неведении касательно того, что представляла собой болезнь, первые жертвы которой погибали у них на глазах. Шавло догадался, что следует привлечь рентгенологов, – они имеют дело с подобными излучениями. В Москве и Ленинграде ночью были взяты и самолетами отправлены в Ножовку несколько крупнейших рентгенологов страны, чего, впрочем, медицина, и без того обкраденная лагерями, и не заметила. «Если начали брать рентгенологов, то завтра устроят заговор педиатров», – сказал тогда профессор Синько и тут же получил пять лет «за вражескую агитацию». К счастью для него, он был педиатром и в Испытлаг не попал.

В мае заработали сразу два счетчика Гейгера – их показаниям не хотелось верить, потому что оказалось, что и сам Полярный институт, и бараки, в которых жила охрана, и склады, и многие из вспомогательных предприятий и заводов находятся в опасной для людей зоне. Рентгенологи эту опасность пытались измерить и ставили опыты на животных. Впрочем, в их распоряжении оказалось много человеческого материала. И чем хуже становилось комиссару НКВД 2-го ранга Алмазову, который полосами облысел, у которого возникали страшные головные боли и пошли нарывами подмышки и пах, тем отчаяннее свозили в Ножовку лучших врачей страны. Никто бы не мог измерить степень его ненависти к Мате Шавло, который оставался здоровым, хоть и был в городе сразу после взрыва. Но ведь при первой возможности смылся! И больше в город ни ногой! Значит, он чуял, понимал, но скрывал от Алмазова, мечтая, чтобы тот погиб в мучениях.

– Голубчик, – сказал Алмазов хрипло (он простудился, ослабленный организм готов был поддаться любой инфекции), когда Матя пришел попрощаться перед отъездом в Москву, где собирался отчитаться на Политбюро и получить награду, – без тебя я на тот свет не уеду. Можешь мне поверить.

– Ты выкарабкаешься, – убежденно сказал Матя, – я тебя знаю – ты выкарабкаешься.

– Ладно, – отмахнулся Алмазов. Он не допускал мысли о своей смерти и потому продолжал командовать Испытлагом, скрывая истинное самочувствие от начальников.

Не появлялся на люди и Ежов. Не был снят, не был расстрелян – об этом узнали бы хотя бы в Испытлаге. Но были сведения, что болеет. Матя подозревал, что знает его болезнь, – в этом была какая-то дьявольская справедливость: породившие бомбу для уничтожения людей стали ее первыми жертвами. Себя к этим жертвам Матя не относил, да и чувствовал себя нормально – лишь обрюзг, пополнел и много пил. Как-то в разговоре со стариком Иоффе он спросил, как оградить себя от ядерных излучений. Старик, который с излучениями был знаком лишь теоретически, проворчал: «Пить надо больше. И желательно спирт». Матя почему-то поверил старику. И пил. Чтобы не заболеть и чтобы вечерами ни о чем не думать. Выхода он не видел.

Ну, не будет Алмазова и Ежова – его покровителей и тюремщиков. На их место придут другие – хуже, чужие. Алмазов – при всей взаимной ненависти – спутник многих лет жизни, сам палач и сам жертва. А кем ты будешь, Матя, для следующего наркома или начальника Испытлага? Будущим нобелевским лауреатом или зэком, годным лишь на списание, потому что и на самом деле теперь, когда главное сделано, можно обойтись и без Шавло.

* * *

В Москву Шавло поехал один.

Его встретил Вревский, как всегда подтянутый, рот – ниточка, тяжелые скулы, волосы – седеющим ежиком. Он мог бы стать «железным» наркомом, но никогда не станет – в тайных папках лежит его неладная для наркома биография, к тому же с университетской скамьи в него впитан дух преклонения перед законом. Он нарушал его дух – как не нарушишь, если ты замнаркомвнудел, – но всегда соблюдал букву. В нем не было склонности к авантюре.

Вревский сказал, что заседание Политбюро назначено на завтра, а сегодня Матю ждут у престарелого президента Академии наук ботаника Комарова. Вревский сопровождал Шавло и вошел с ним в кабинет, как будто боялся, что старик обидит Матю.