Заповедными тропами

На много километров вокруг тянулось унылое моховое болото, заросшее корявым, угнетенным, но густым сосняком. Трудность ходьбы, страшное однообразие и почти полное отсутствие дичи заставляло прежде меня, да и других охотников, обходить это унылое место. Час идешь по болоту, проваливаясь по колено в мох и в воду, а впечатление такое, как будто на одном месте топчешься. Любой клочок леса на много километров как две капли воды похож на другой. И вот среди этого убийственного однообразия возвышалась узкая небольшая грива. Под Вышним Волочком такие гривы обычно называют релками. Грива начиналась неподалеку от речки и неширокой полосой уходила в глубь болота, наверное, метров на семьдесят. Сравнительно сухая почва гривы заросла густым черничником, к соснам примешивались небольшие елочки, молодые березки, осинки, но деревья были невысоки, и весь этот темный участок леса издали как-то не выделялся среди сосняка болота. Можно было пройти мимо него совсем близко и не предполагать, что рядом скрывается сухая релка. Вот я и решил, что никто из охотников не найдет этой гривы и что поселившийся здесь глухариный выводок сохранится.

Мое предположение полностью оправдалось. Ничем не тревожимый глухариный выводок продолжал держаться на одном и том же месте. Прошло недели две, и я, рассчитав, что глухарята достаточно подросли и оперились, отправился на знакомую релку. Из дому я вышел около двух часов и, дойдя по берегу речки до замеченного мной места, свернул в сторону и вскоре выбрался на знакомую релку. Весь выводок в этот момент собрался на черничнике и поднялся почти из-под самых ног.

Первым же выстрелом убил я молодого петушка-глухаренка; выбрав удобное сухое местечко, уселся на большую кочку среди черничника, прислонил к дереву свое ружье и, положив глухаренка себе на колени, стал не спеша снимать с него шкурку. Снять шкурку с птицы для меня пустяки — вся процедура займет самое большее десять минут. Но на этот раз я решил растянуть свою работу, по крайней мере, на полчаса. Уж очень хорошо было кругом, спешить мне было некуда, так как на обратном пути я решил выйти к озеру и отстоять вечернюю зорю на уток, а до зори же была масса времени.

Только сделал я разрез на брюшке убитой птицы, как прилетел трехпалый дятел. Прилетел он, видимо, в знакомое место и не просто ради прогулки, а чтобы добыть насекомых, но, увидев меня, от удивления, если так можно выразиться, рот разинул. Видит: сидит в его родном лесу какое-то чучело, не шевелится — не то пень какой-то, не то что-то живое — ничего понять не может. В одно и то же время страшно и интересно. Сначала садился он на стволы сосен с противоположной стороны и, поднимаясь вверх, заглядывал из-за прикрытия, потом успокоился, осмелел и на виду по дереву лазить стал. Но только своим делом, то есть насекомыми, никак всецело заняться не может. Постучит по стволу своим длинным клювом, извлечет какую-то личинку и опять на меня уставится — видимо, его мои глаза смущают. Но наконец дятел закончил свое дело и улетел. Вероятно, на выяснение — пень это или человек — у него не было времени.

И тогда я стал снимать шкурку с глухаренка, но не успел закончить начатого. С правой стороны я услышал слабый шорох и треск сухой ветки и повернулся в том направлении. Из болота на релку выбралась косуля, сделала несколько крупных прыжков и остановилась в десяти шагах от меня. Повернувшись в том направлении, откуда прибежала, она прислушалась, шевеля своими большими ушами, и круто, под прямым углом, изменив первоначальное направление бега, поспешно поскакала от меня вдоль редки. Меня косуля не заметила. Ведь пока она топталась на одном месте, я не шелохнулся. Безусловно, зверь был чем-то встревожен, и если остановился на короткое время, то лишь для того, чтобы передохнуть на сухой релке после быстрого бега по топкому моховому болоту.