Запрещенная Таня

— Нет, — покачала головой Татьяна, — потом трупы грузят в машину, брезентом накрывают и везут хоронить. Ямы роют заключенные, которых потом в лагерь увозят. А закапывают сами сотрудники органов.

Коля нервно потер руки:

— Когда я спросил все, я имел ввиду, что может, хватит?

— А тебе не интересно? — грустно улыбнулась Татьяна.

Коля промолчал.

— Сначала ее мужа — нэкавэдешника забрали. А через неделю ее. Он за неделю все подписал. Она пошла по делу как жена врага народа. С ней, следователь по — настоящему работал, а не как со мной.

— Как это «по-настоящему», — спросил Коля.

— Как? — Татьяна снова стала раскачиваться на кровати, — как? Ставил в угол на колени на восемь часов. Вызовет на допрос. Прикажет встать в угол. Она и стоит. А он чай пьет. Газеты читает. Кроссворд разгадывает. Потом, как рабочий день закончиться, вызовет конвоира. Она сама идти не может, конвоир ее в камеру и притаскивал. Она ночью спать не могла, так у нее ноги и колени отекали. Лежала и плакала. У нас вся камера плакала. Все шли по делам как родственники врагов народа. У кого отца взяли, у кого мужа, у кого брата. А мы причем? Но такова наша женская доля.

Коля кашлянул и заерзал на стуле.

— Потом он ее стал линейкой по грудям бить. Прикажет блузку задрать и бьет. Когда по соску плашмя линейкой попадет, а когда и ребром. Тебя, Коля никогда не били по соскам линейкой?

Коля оторопело посмотрел на Татьяну и замотал головой.

— Это больно, поверь, — усмехнулась она. А когда и это не сработало, стал грозить перевести ее в камеру бытовичек.

— Бытовичек? — переспросил Коля.

— Ну да. Уголовниц, которые идут по обычным, бытовым статьям. Они политических, тех кто, вроде за политику сидит, ненавидят. Классовая ненависть. Избивают и насилуют не слабее мужчин. А если женщина красивая, то изуродовать норовят. Нос сломать, зубы выбить, шрамы на лицо оставить. А если бы уголовные узнали, что она не только шпионка, но и жена бывшего сотрудника органов, оказавшегося предателем,… то недолго она бы прожила. Но ее даже не это волновало. Волновало ее то, что муж быстро раскололся. Раскололся, по нэкавэдешному значит, признал вину. Говорила, что он все знал и если так быстро подписал, то или били крепко или был муж с говнецом. Так и говорила с говнецом.

Коля поднялся и подошел к окну. Поправил занавеску. Потом посмотрел на Татьяну.

Она перестала раскачиваться и тяжело вздохнула:

— Все эта опытная дама о себе знала. Мы, плакали и гадали, что с нами сирыми будет, а она все знала. Говорила, получу двадцать пять как жена врага народа и пять лет поражения в правах. Потом в Астрахань, там тюрьма для семей врагов народа. А уже оттуда в лагерь, а там как повезет. Если с бригадиром или нарядчиком сойтись сразу, пока в старуху не превратилась, то можно срок и оттянуть. Или прожить по — дольше.

— Ты можешь, об этом не думать, — наконец не выдержал Коля.

— Не думать, — переспросила Татьяна, — так я об этом и не думала. И когда слухи ползли, что берут всех подряд, не думала. И когда Костю взяли не думала. Даже когда саму арестовали, не думала. Когда в арестантской машине ехала с конвоиром у двери не думала. Считала, что ошибка, сейчас приедем и там все разрешиться. И когда в следственной тюрьме заново прочитали ордер, а потом заставили расписаться, не думала. И только когда приказали, догола для осмотра раздеться то поняла, что в Большой дом я попала надолго. А есть те, кто не верят. Сидят и не верят. Говорят — вы все правильно сели, а я по ошибке. Ничего скоро все станет ясно. Сидят и на что-то надеяться.

— Тебе надо кому-нибудь выговориться? — наконец заключил Колю.

— Да, — ответила она и ясно поняла, что Коля не тот человек, которому можно исповедоваться. И что связь с нм это ошибка и продолжение ее тюремных страданий.

9

Еще весной сорокового, в той старой жизни, Татьяна познакомилась с Мишей.

Как предать все чувства той весны, вскоре ставшей последней предвоенной весной?

Казалось, что террор уже позади. Людей не хватали пачками, и они не исчезали подъездами, домами. Войны тоже не было. Уже больше года как на Карельском перешейке отгремели пушки, а город освободился от раненых и обмороженных красноармейцев. Поезда снова ходили по расписанию, а стояли, часами пропуская длинные воинские эшелоны на незнаменитую войну с белофиннами.

Казалось, мир замер. Пусть он еще не наступил, но уже не было совсем уж запредельного страха, не было тоски по уже арестованными или те, кто должен был сесть за родителей, братьев, сестер, коллег и товарищей. Взгляд не упирался в калек — красноармейцев, а мысль при этом не перебирала знакомых юношей, которым могли бы так же мгновенно превратиться в безрукого инвалида, выживающего в нищем колхозе.

Да что так говорить — в эту последнюю предвоенную весну все знакомые были живы. Еще не было бесконечных перечислений мертвы домочадцев, соседей, одноклассников, однокурсников, коллег и знакомых. Улицы Ленинграда были заполнены народом, который только и радовался весне.