Запрещенная Таня

— Рифмуется Артем — Семен, Семен — Артем.

— И верно. И как тогда?

— Семен более доброе имя. Такое домашнее. А Артем звучит как лозунг первой пятилетки.

— Тогда Семен, — согласился Коля.

— Хорошо, — так и будем его звать, — улыбнулась Татьяна.

А потом была новая пропасть. Пока они ехали из Ленинграда в Москву на «Стреле», а потом добирались электричками до Переделкино Татьяна ощутила то, что Семен перестал двигаться. Коля все еще блажено улыбался и постоянно глотал люминал.

В Переделкино Татьяна сразу сказа об этом пронимавшего их врачу. Та подняла очки и прямо посмотрела на не:

— Дорогуша, я не гинеколог, а вам надо быстро решать пака не началось кровотечение. Езжайте в Москву и не оттягивайте.

— Но электрички уже не ходят.

Врач посмотрела в окно:

— Да, поздно. Ищите машину у наших дачников и езжайте в дежурную больницу. И немедленно.

Татьяна вернула в комнату, куда уже заселился Коля. Он выслушал все это и осел как мешок.

Татьяна взяла свою сумочку и пошла к Чуковскому. Корней Чуковский был главой местных дачников. Недавно его провозгласили живым классиком, наградили орденом Ленина и подарили автомобиль.

Татьяна вошла в дом Чуковского, дверь которого была отворена не смотря на поздний вечер. В коридор вышла домработница:

— Корней Иванович в столовой. Но что-то вы припозднились.

— Спасибо, — ответила Татьяна, — и прошла в столовую.

Там Чуковский показывал своим внукам и их товарищам какие-то картинки. Дети показывали пальцами на них, рисовали карандашами и были счастливы. Татьяна не подумалось, что если бы дедушка Ленин когда-то и был, то он должен был выглядеть именно так.

Чуковский поднял голову и присмотрелся сквозь приспущенные очки:

— Танечка? Танечка? Как вы к нам?

— Корней Иванович нам надо поговорить, — сразу сказала Татьяна.

— Хооорошоо, — протянул Чуковский, которого удивил поздний визит, но не удивило предложение Татьяны.

В соседней комнате, где уже не были слышны голоса детей Татьяна быстро пересказала всю свою историю.

— Вы хотите ехать прямо сейчас?

— Да ответила она.

Чуковский кивнул и вышел в коридор. Треск диска набираемого номера сменился мягким голосом Чуковского:

— Иван Васильевич, не хотел бы вас тревожить. Дело позднее, но заболела одна очень хорошая женщина. Ее надо срочно вести в дежурную больницу в город.

Чуковский повесил трубку и вернулся в комнату к Татьяне. Взгляд пожилого человека был сочувственным и мягким:

— Танечка о вас ничего долго не было слышно. У вас все было хорошо.

Татьяна покачала головой.

— И вы практически перестали писать. Давно не помню, чтобы выходили ваши новые стихи.

— Я пишу для радио, — сказала Татьяна.

— Я не слушаю радио Танечка, — Чуковский присел на подлокотник низкого кресла, — все так печально.

— Да, — четко ответила Татьяна, — я сидела в НКВД, потеряла там мужа и ребенка.

Чуковский покачал головой.

— А сегодня я теряю последний шанс стать матерью.

От окна донесся гул двигателя автомобиля.

— Танечка, успеха вам, — Чуковский поддержал ее под руку, — Иван Васильевич отвезет вас на моей машине в Москву.

Чуковский быстро набросал несколько цифр на листке бумаге:

— Вот мой телефон. Как все определиться немедленно позвоните мне. Сообщите мне, что и как.

Татьяна взяла листок, положила в карман и вышла. Автомобилем Чуковского оказалась новенькая Эмка. Черная дверь с трудом подалась. Шофер, которого звонок Чуковского выдернул из дома, выглядел как нахохлившийся воробей. Татьяна села сзади. Эмка медленно двинулась, выхватывая светом фар забор дач и деревья.

— Не знаю, какая там дежурная больница, — сказал шофер, — доедем до Москвы там в первой и спросим.

Через три дня Татьяна вернулась в Переделкино. Коля сидел в комнате. Рядом с ним стояли два распакованных чемодана.

Она посмотрела не него и сказал:

— Не разобрал вещи?

Коля испуганно смотрел на нее.

— Не разобрал, — повторила она.

— Нет, — ответил он.

— И хорошо, — сказала Татьяна, — скоро уезжаем нам здесь больше делать нечего.

— Нечего? — переспросил Коля.

— Да. Ты выноси вещи, а я пойду, отмечу путевки у главного врача.

Коля уныло уткнулся ей в плечо:

— Все?

— Все.

— Но.

Татьяна погладила Колю по голове, он куда больше нуждался в жалости, а не в утешении:

— Врачи сказали, что можно будет попробовать родить ребенка через год.

— Через год?

— Да. Нам надо идти.

— Хорошо, — Коля пошел к чемоданам, — тебя у входа ждать?

— Да, иди я тебя там найду.

11

Война. Говорят война все изменила. Неправда. Или полуправда. Для нее — Татьяны война стала импульсом, толчком, сделавшим ее стихи осмысленными и эмоционально насыщенными. Только себе и только поздно ночью, она признавалась в том, что ее настоящее творчество, а не стишки о Ленине стоит на пирамиде в основании которой припухшие и алчно обглоданные трупы детей, тела взрослых сдержано и тихо умерших возле станков и в хлебных очередях, а на самом верху испитые трупы стариков, с которых совершенно невозможно было срезать и ленточки мяса, а внутренности припаялись к груди и хребту.