Запрещенная Таня

Для Танюши Ленин был муляжом из специально построенного для этого срама Мавзолея. Там лежал он. В темной нише. В старомодном, специально сшитом костюме. Лежал как основатель, как венец и как конец советской власти.

Сейчас в информационном веке посмотреть на труп Ленина в Интернете было быстрее и проще, чем идти на двадцать раз охраняемую Площадь.

Ни дед, ни папа ничего никогда не говорили о Ленине. Танюша еще в десятом классе изучила библиографию дедушки и не нашла в ней даже статьей об Ильиче. Всех книг деда она не читала, но была уверена, что в них нет ничего про основателя пролетарского государства.

Ленин пролетел через жизнь их семьи, счастливо не задев никого. А будь ее семья из другого теста, то Танюша никогда бы не поняла, что столкнулась с советской властью. Миновали бы ее воспоминания о блокаде Ленинграда, голоде, холоде, расстрелах и пытках. Как была она, так и осталась бы счастливой и наивной молодой козочкой из прораставшего поколения поздних девяностых.

И хотя, во многой мудрости много печали, как-то скучно жить без этой печали.

Наверное, скучно будет жить и без Ильича. Когда его, наконец, закопают. А в Мавзолее загорится яркий свет и откроется музей большевизма. Однако, пока на это надежды не было. Не верилось, что наша власть возьмет да и закопает Ленина. Как положено, с музыкой и речами. Торжественно. А не как Сталина. Которого зарыли ночью двумя десятками солдат, а командовал ими вечно покорный партии маршал Конев.

Нет, эти — нынешние все оставят «будущим поколениям». Долги, кредиты, разруху. И труп Ильича. Он какой-то фетиш. Это та самая девочка Андрея Платонова на могиле, которой построен новый мир. Мир без аннексий и контрибуций. «А вот с аннексией ты поосторожнее», — улыбнулась своим мыслям Танюша.

98

Татьяна посмотрела на коробку с папиросами. Все. Был последний мужчина. А вот и последняя папироса. Милейшая Зоя Тихоновна — врач Переделкино настоятельно не рекомендует курить. Она бы и запретила, будь Татьяна лет на двадцать моложе или будь у нее какие-нибудь шансы. А так просто и ясно:

— Ну, пожалуйста, не курите милочка. Если не жалеете себя. То пожалейте меня.

«Ей и так много возни со мной, — печально подумала Татьяна, — зажилась я. Даже для нее».

Странно, что от жизни не осталось даже окурков. Плоская, но такая приятная метафора: конец жизни — конец папиросы. А вот и нет. Конец ее жизни сосем, не означает конца папиросы. Они вот здесь, лежат себе спокойно, и ничего их не тревожит, эти несчастные наполненные табаком обертки бумаги. И когда она умрет, то их это тоже не потревожит. И мало кого потревожит.

Коллектив Переделкино, наверное. Соберутся. Поговорят. Обсудят. Выпишут деньги на погребение, и скинуться по десятке. Жадные по пятерке. И отнесут на погост. В Литературке тиснут некролог написанный коряво и неумело, присвоят эпитет выдающейся. На великую поэтессу у нас никто не вытянул, а знаменитую давать как-то странно, тем более что известную она переросла еще в школе. Вот и все. Иногда лишь друзья и товарищи во время своих болезней будут ее вспоминать.

Вот и все. Она смотрела на коробку папирос прямо, как когда-то прямо смотрела в глаза следователю с крестьянской шеей затянутой серо-белым подворотничком. От того, от них можно было уйти. От смерти не уйти. Да и не зачем. Все сделано, закончено и закрыто. Жизнь обычная, не яркая и не бурная, а соответствующая времени прожита. Старость наступила. Смерть подступает. Без детей. И без мужей. Всех их она пережила. Как пережила себя.

Ей вспомнился Зощенко. Как же она жалела его в начале пятидесятых. И не потому, что он жил с женой и ребенком в нищете. Нет. А потому, что пережил себя. В двадцатых у него была настоящая народная слава. Его книжки ценой три копейки покупали на вокзалах и в парках. Их не хватало. За ними стояли очереди. Она тогда завидовала ему.

В тридцатых он был известен. Он приходил в ресторан Дома писателей, с ним здоровались, а он здоровался не со всеми.

Уже тогда у него начался слом. Он бравый офицер первой империалистической, хороший ходок по женщинам, взял да женился. Женился на милой и прекрасной женщине. Она родила ему милого и прекрасного сына. Но все это было из другой жизни. Не его. И он отгородился от их комнат маленьким коридорчиком.

После войны его мало кто помнил. Поддонок Жданов бил уже по малоизвестному писателю. Тогда были на слуху Эренбурги да Фадеевы. Зощенко забыли. Как забыли и Ахматову. Если бы не Жданов так и не вспомнили бы.

А потом забыли и ее — блокадную мадонну Татьяну Бертольц.

Показатель уровня писателя и поэта это вечность тем, к которым он обращается. Если помнили, да забыли, значит, писала о сиюминутном, важном для момента, важном сейчас и никогда дальше. А значит, писала зря. Зря подбирала слова, складывала негнущиеся строки и формировала строфы. Маяковский, когда понял тщетность, то покончил с собой. Если бы не застрелился, то забыли бы совсем как Ахматову.